Московское наречие - Александр Дорофеев Страница 23

Туз совсем поник, уставившись на ослепительно-унылые солончаки за окном, чувствуя себя незнамо кем – может, даже похотливой немецкой шлюхой. Вид его был крайне удрученным, и Лелеков попытался, как мог, развеселить: «Не печалься, Тузок. Через тысячу лет, говорят, разница полов исчезнет. Пользуйся, и пусть желания не угасают! Иначе взвесят тебя и увидят – слишком ты легок без либидо. Стоит ли такому жить на белом свете? Вообще, хочу сказать, все не так, как видится и слышится. Все иначе! Господь дал слова, но мы исказили их смысл, оболгали. Вот, к примеру, шлюха. Никакой в ней неметчины. Исконно-русского происхождения, от невинного шляния, в основе которого „слать“, то есть дарить и подносить. Короче, шлюха – жертвенное создание, вроде агнца»…

Тут он прервался, запутавшись, и сказал просто: «Выпьем-ка за половодье чувств!»

Спирт-ректификат не только сердца, но и мозги распрямлял. Мир сразу стал понятным, как стеклянный глобус, который профессор всегда брал в дорогу, вращая время от времени, чтобы живее ощущать движение в пространстве.

«У-уу-ууу, – напевал он, стуча крутыми яйцами по столу. – У, какая замечательная буква! Она и в сущности, и в суде, и в духе. Еще у древних греков обозначала все утопически хорошее. А наше “У” – не что иное, как пустившая корень латинская “V” – укоренившаяся на русской земле победа-victory!»

Туз полагал, что дядя Леня занимается историей древнего мира, но тот вдруг заявил: «Вообще-то я профессор в области отечественного “У”, которое особенно любопытно с подставкой “м”. Ах, какое темное у нас слово “ум”! Его цифровое значение – четыреста сорок»…

Ум Туза немедленно откликнулся на эту цифру, связав ее с материальным достатком. Вот бы сейчас четыреста сорок рублей! Или хотя бы трешник. Увы, все в этом мире кончается внезапно, улетучивается без следа. Не только деньги, но и буквы. Например, старинная «ять». Где она теперь? Тузу до слез стало жалко весь алфавит, затрепанный в хвост и гриву. И все вроде бы хорошо, да канистра заметно опустела. Особенно бросалось это в глаза, когда ее опрокидывали, – выглядела точь-в-точь утопической «У». Впрочем, хватило-таки до пункта назначения, который чуть не проспали. Проводник еле добудился, так что выскочили в последний миг, побросав из вагона восстановительные вещества.

Жаль было расставаться с зеленым составом, внутри которого прошла неделя жизни. На окнах уютно пошевеливались занавески. Поезд сонно дрогнул и сдвинулся. Выползли, тускло сверкая, рельсы. Тяжело вздохнув, потянулись и замерли, глядя вслед разогнавшимся колесам. Весь мир вздрогнул, отодвинулся, вновь став чужим и непонятным – уже ни за что поручиться невозможно.

На пустой платформе посреди тюков, ящиков и чемоданов остались кое-какие люди, хотя редкость, чтобы сюда сразу столько приехало, а именно профессор дядя Леня да Туз, глухонемые после долгой дороги и разборок со всевозможными «У».

Туз почитал станционные вывески «кассы-буфетювжд-кипяток» и двуязычное приветствие на голубом полотне «Хуш келибсиз! – Добро пожаловать!» Однако их никто не встречал, и само здание вокзала выглядело средневеково глухим – с высокими, узкими окнами, с башенками и шпилями, где сидели утренние вороны, особенно кучно на слове «Бесзмеин». Перелетая с буквы на букву, разбирали, казалось, как лингвисты, чего такое написано. Некоторые ныряли в окошко «Б», растворяясь в восходящем солнце.

«Похоже, нету этой точки на глобусе, – сказал Лелеков, осмотревшись. – Но хуш ни хуш, а надо устраиваться». И на попутной арбе, влекомой серым ишаком, покатили они к единственной в селении гостинице.

Вдали тягуче прогудел поезд – у-у-у-у! Только их здесь и не хватало до четырехсот сорока.

Подходящее название для азиатского городка – Бесзмеин. И змеи тут, и барана слышно, да и бесы выглядывают…

Тем ранним утром красное солнце лежало неподалеку в степи, будто в чашке весов. По обочинам дороги торчали розовые кусты тамариска, и вода в арыках розовела, настоянная на цветах. Женщины в красных платьях до пят тащили бидоны и ведра. На телеге с высокими бортами ворочался какой-то дикий, многорогий и многоухий лохматый шайтан – таращился по сторонам желтыми, как у дяди Лени, глазами. Мекал, бекал, блеял, и вдруг одна голова сиганула наземь. Шарахаясь меж бидонов, расплескивала молоко. Хозяин, распахнув халат, настиг, подхватил на руки, словно дитя, и запихнул обратно – к другим овцам, козам, баранам.

Все спешили на базар, а на улице было тихо. Только слышно отдельное: бе-е! гав! тпру! дзынь! Пробежала собака, запоздавшая на ночной прогулке. Что-то держала в зубах, и, оборачиваясь через плечо, вроде бы определяла по солнцу, сколько времени и нет ли погони.

А солнце поднималось на коротеньких покуда ножках. Уже, кажется, можно проползти под ним туда, где остались вчерашние день и ночь. Наконец подпрыгнуло, и пошел свет волной, гудя и захлестывая улицу. Ворвался на базар, где сразу шумно стало. Раскатывали по земле ковры и кошмы, и желтая пыль выплескивалась со змеиным шорохом.

Закричали торговцы, зазвенели жестянщики молотками и взревел трактор, сгребая в какую-то кучу какие-то камни.

Сняли деревянные ставни с окон лепешечного цеха и распахнули двери магазина «Товары повседневного спроса». Из тонкой черной трубы бани «Чистота» пополз едва заметной змейкой дым. Но и без того так жарко от расплывшегося по небу солнца, что непонятно, зачем баню топить. В куцых тенях деревьев ворковали голуби, а на горячую дорогу, быстро двигая, как заводные, коротенькими лапками выходили горлицы. «Ку-ку-ку-ку-ку-ку», – говорили вкрадчиво, точно сбившиеся со счета кукушки. Раскрывая хвост веером, вспархивали перед редкой машиной, и тела их словно бы крутились, подобно веретену, меж крыльев. За машиной вырастал холм пыли. Медленно оседал, пронизываемый солнцем. А от земли уже подымалось такое знойное марево, что все воспаряло. Посреди сухого фонтана вкруг пьедестала реял невысокий чей-то памятник в розовых трусах и с безответным на груди вопросом: «Кто тут потерял три рубля?» Чуть шевеля большими ногами, порхала черная верблюдица – обрывала листья с макушек деревьев и хрипло звала кого-то, раскрывая зеленый рот.

Арба остановилась у двухэтажной гостиницы, похожей на обувную коробку с окошками. Номер на втором этаже выглядел опрятно, но удушающе, и Туз сразу распахнул балконную дверь, едва не шагнув в пустоту, поскольку под ногой обнаружился лишь цветочный ящик с бледным корешком. Дядя Леня опустился в кресло. На подлокотнике прежний постоялец так внушительно вырезал «здесь лежала моя рука», что положить свою профессор не решился. Почесывая макушку, сказал: «Хорошо бы, Тузок, смахнуть дорожный прах. Приметил я чистилище по дороге»…

На улице ровным счетом никого не повстречали. Только ишаки жаловались на судьбу трубными голосами – со скрежетом, рыданием и безумными всхлипами.

«Куда все подевались? – недоумевал профессор. – Может, на базаре? Или, не приведи Господи, в бане?»

Но баня тоже была безлюдна. На каждом шкафчике – перевернутая шайка. Только отрок в белой майке и тюбетейке колесил на велосипеде по предбаннику меж квадратных колонн. Когда разделись, он замкнул дверцу, не слезая с велосипеда, и снова закружил на шуршащих шинах в серой полутьме.