Семья Мускат - Исаак Башевис Зингер Страница 23

— Благодарю, — еле слышно отозвался Аса-Гешл.

— Не спешите меня благодарить — лучше посмотрите мне прямо в глаза. Вы ведь не из тех добродетельных хасидов, что боятся взглянуть на девушку. И не сутультесь, вам же не восемьдесят лет.

Аса-Гешл расправил плечи и покосился на Аделе. Глаза их встретились. По ее узкому, хищному лицу пробежала мимолетная улыбка.

— Странное сочетание, — сказала она. — В вас что-то есть и от ученика местечковой ешивы, и от столичного студента.

— Вы надо мной издеваетесь.

— Вовсе нет. Таких, как вы, я встречала в Швейцарии, только эти молодые люди были смуглые и курчавые. Бедолаги — все как один. Вам нужен настоящий друг, нужна дисциплина.

— Да, наверно, вы правы.

— Если вы и впрямь хотите чему-то научиться, я могу вам помочь. От меня вам будет больше пользы, чем от Адасы.

— А я решил, что вы собираетесь уехать.

— Собираюсь, но не завтра же!

Она встала с лестницы и нагнулась помочь ему подобрать рассыпавшиеся страницы. Их пальцы встретились, и он испытал острую боль от укола ее подпиленных ногтей. Когда он поднялся, чтобы положить на стол рукопись, она поднялась тоже и, перегнувшись через стол, придвинулась к нему вплотную; в ноздри ему ударил запах ее тела, ее духов.

Аделе отступила от стола.

— Ну, я пойду, — сказала она. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отозвался он.

— Если хотите, я завтра же дам вам первый урок.

— Да… спасибо.

— И пожалуйста, не робейте вы так. Вам это не идет. Вы же как-никак столичный студент.

1

В этом году на Хануку к бялодревнскому ребе приехало более ста хасидов. В общей сложности у ребе насчитывалось не больше двух тысяч последователей, да и те рассеяны были по всей Польше. Даже на Рош а-шона, на праздник Нового года, в Бялодревну съезжалось не больше двухсот хасидов. К тому же с тех пор, как дочь раввина, Гина-Генендл, ушла от своего мужа Акивы, сына сентсиминского раввина, и сошлась с безбожником Герцем Яновером, раввин лишился еще нескольких своих последователей. Что же касается учеников ребе, то их на Хануку набиралось никак не больше двух десятков.

Хасиды, многие из которых не объявлялись у ребе по нескольку лет, приезжали издалека, иногда даже из Радома и Люблина, и выходили из поезда в пяти верстах от Бялодревны. На станции их ждали возницы с санями, которые не могли вместить всех приехавших; многим поэтому приходилось ждать, пока их подберут следующей партией. Некоторые по старинке шли пешком. Дорогой хасиды прикладывались к коньяку из фляжек, распевали гимны и дурачились. Крестьяне редко попадались им на пути. Засеянные озимой пшеницей и протянувшиеся до самого горизонта поля по обеим сторонам от дороги похожи были на покрытое льдом море. Над бескрайними просторами изредка пролетала, гортанно каркая, одинокая ворона.

Когда в Бялодревне узнали, что в городок в большом количестве съезжаются правоверные евреи, все пришло в движение. Трактирщики и хозяева гостиниц готовили дополнительные спальные места, лавочники впопыхах раскладывали свой товар. Мясники договаривались с резниками, чтобы те забили корову, которую откармливали в хлеву на Шабес. Рыбаки отправлялись на озеро, в близлежащее поместье графа Домбровского, чтобы получить у его управляющего разрешение ловить рыбу. Главной же новостью был приезд из Варшавы самого реб Мешулама Муската. Обычно он появлялся только на Рош а-шона; приезд же на Хануку означал, что наконец-то Бялодревна вернет себе былую значимость.

К четвергу местный молельный дом было не узнать. Мальчики, которые пришли вместе со своими отцами, сидели за книгами или играли в праздничные игры. Взрослые листали комментарии к Талмуду или прогуливались, обмениваясь репликами. Тусклый солнечный свет пробивался через высокие окна, ложился на длинные столы, отражался от опор, на которых возвышалась бима хазана. Вновь прибывших с каждой минутой становилось все больше, входившие в синагогу приветствовали друг друга. Первым с приезжими здоровался Айжа, старый шамес, бывший здесь еще при первом бялодревнском ребе, деде нынешнего. «Мир вам, реб Бериш Ижбицер! — Хриплый голос шамеса разносился по всему молельному дому. — Почетный гость! Шолом алейхем, реб Мотл Влоцлавкер!»

Хотя приближалось время предвечерней молитвы, несколько хасидов еще не сняли тфилин, надетый для молитвы утренней. Все знали, что бялодревнский ребе имеет обыкновение опаздывать к началу службы, поэтому одни в ожидании его готовились читать Восемнадцать Благословений, другие потягивали коньяк и грызли медовые пряники. Какой-то старик захватил с собой большой чайник кипятку и теперь заваривал себе чай. Долговязый юноша растянулся на скамейке возле печки и дремал. Пусть эти нелепые евреи, противники хасидизма, изучают Закон в довольстве и роскоши, спят на перинах; истинный же хасид готов мириться с любыми трудностями, коль скоро он находится рядом со своим ребе.

Правоверные хасиды первым делом хотели лицезреть своего благословенного ребе, поприветствовать его, однако Исроэл-Эли, шамес, предупредил, что ребе никого не принимает.

С тех пор как его дочь ушла от мужа, раввин почти полностью отошел от мира и большую часть времени проводил у себя в комнате, представлявшей собой нечто среднее между библиотекой и молельной. По стенам, обклеенным желтыми обоями, тянулись полки с книгами. У выходившего в покрытый снегом сад и занавешенного белыми портьерами окна стоял Ковчег Завета, рядом бима с менорой, посередине — круглый стол. Из окна видны были уходящие на запад, спускающиеся уступами поля; ребе любил подойти к окну и подолгу смотреть на бескрайние просторы.

«Ах, Отец небесный, — вздыхал он, — и чем все это кончится? Ничем хорошим. Скорбью и печалью! Скорбью и печалью!»

Ребе был высок и сутул. На нем был длинный, до пят, зеленый шелковый халат с желтым поясом. Из-под халата выглядывали короткие, до колена, штаны, талис — широкое четырехугольное одеяние с бахромой, высокие белые носки и полуботинки. Ребе было лет пятьдесят пять, но жидкая его борода оставалась еще черной, в ней поблескивало лишь несколько седых волос. Он вдруг сделал шаг вперед и так же неожиданно остановился. Выбросил вперед руку, словно собираясь снять с полки книгу, однако в следующий момент руку опустил. И бросил взгляд на висящие на стене часы с квадратным циферблатом и продолговатыми гирями на пружинах; циферблат был испещрен надписями на иврите, а на деревянном корпусе были вырезаны кисти винограда и гранаты. Было уже четверть пятого; совсем скоро, как бывает в начале зимы, стемнеет окончательно.

Печка горела, но по спине раввина пробежал озноб. Всякий раз, как он вспоминал, что его дочка, его Гина-Генендл, ступила на путь порока, ушла от мужа и теперь болтается где-то в Варшаве среди безбожников и циников, он ощущал горечь во рту. А виноват-то он. Он. Кто ж еще?

Устав мерить шагами комнату, он опустился в свое кожаное кресло и закрыл глаза — то ли дремал, то ли предавался размышлениям. Райской жизни, что рано или поздно наступит в мире, ему не вкусить, это ясно. Где это было написано, что Ехил-Менахем, сын Екарила-Довида из Бялодревны, должен есть от Левиафана в чертогах рая? А ведь грешнику, известное дело, уготованы раскаленные уголья. И вообще, что будет с Израилем, с народом Израиля?! Ересь крепнет день ото дня. В Америке — так, по крайней мере, говорят — евреи уже не соблюдают субботу. В России, в Англии, во Франции еврейские дети растут в неведении Священного Писания. А здесь, в Польше, сатана открыто ходит по улицам. Молодежь убегает из молельных домов, сбривает бороды, ест нечистую пищу гоев. Еврейские девушки ходят с голыми руками, бегают по театрам, заводят романы. Мирские книги отравляют умы молодых. Так плохо, как теперь, не было никогда, даже во времена Шабтая Цви и Якова Франка, да канут в вечность имена этих самозваных мессий! Если эту проклятую чуму не остановить, от Израиля не останется и следа. Чего же Он ждет, всемогущий Господь?! Он что, хотел привести Спасителя в мир, погрязший в пороке?