Нас там нет - Лариса Бау Страница 23

Мать его приходила в школу рыдать: его отец, заслуженный милиционер, как и старший брат, под пулями бандитов проливали кровь, а он вот такой вышел. И били его дома, и запирали, а он все равно только похабностями интересовался.

Моя бабушка решила на него воздействовать культурой и пригласила к нам домой показать картины старых художников — у нас коллекция была из «Огонька» и в книжках. Чтобы перевести похабность его мировоззрения на поклонение красоте. Он очень некультурно смеялся — с набитым ртом, его ведь еще пирогами угощали. А потом в школе говорил, что у нас похабные книги дома.

Не знали, как с ним бороться. Ведь не только мне доставалось. У кого сиськи немного подросли, тех он щипал нещадно и прохода не давал.

В общем, пока советская власть за него не взялась — не было с ним сладу. В восьмом классе он кого-то «изнасилил», как взрослый, его посадили в тюрьму. Потом он ненадолго приходил домой, потом снова в тюрьму. У него в семье уже все умерли, а он до сих пор в тюрьме сидит.

* * *

В школе начиная с первого класса приходилось хотеть быть героем. Надо было если не отдать жизнь ЗА, то хотя бы ее положить, тоже ЗА. Положить — это было более милосердно, все ж протянешь еще некоторое время до бросания на амбразуру, на облачка посмотришь, солнышко там, яблоко скушаешь — успеешь…

Пока не достиг геройства или готовности к нему, жизнь как бы не считается ценностью, она как бы преднастоящая жизнь. В которой должен «жечь позор за бесцельно прожитые годы» и должно быть «мучительно больно» за них же и вообще.

А потом как будет подвиг — то есть кладешь жизнь или отдаешь — и всё, вот она началась настоящая, сколько успеешь. У героев жизни раз-два и обчелся.

Неприлично было хотеть жизнь просто так или жизнь себе. Но если кто-то герой для меня или я герой для кого-то на случай пожара, наводнения, мировой революции и недремлющих врагов прогнать, которые ночью у ворот шушукаются, тогда и не нужно помадой краситься и тортики печь, надо с ружьем стоять и глазеть, куда бы еще на подвиг побежать?

Я не все время ныла соплями. Я готовилась к жизни. Еще задолго до того, как я замахнулась на манекенщицу и балерину, у меня была любимая будущая профессия.

Мне хотелось стать крановщицей башенного крана.

Наблюдая близко это занятие, я находила в нем много заманчивого. Крановщица работает одна в своем гнезде, высоко в небе, вокруг летают птицы и свистит ветер. Сверху ей видно много: и город, и горы вдалеке, и люди кажутся маленькими и нестрашными. И если она сильно рассердится, то может все порушить, размахнувшись тяжелым черным крюком.

Как Афина Паллада, про которую мне читал дедушка и показывал картинки.

Крановщице позволено огрызаться, визжать, толкаться и раздавать затрещины. Громко петь и хлебать прямо из бутылки, не наливая в стакан или чашку, которые ставят на блюдце. Она может сплевывать, ковырять пальцем в зубах, курить папироску. Столько свободы ей за башенный кран!

Но что-то подсказывало мне внутри, что мой тайный возлюбленный Старый Военный Доктор не женится на крановщице. Представить его получающим затрещины или огрызающимся в ответ? Нет, так ведь и разлюбить недолго.

А на свете нет ничего важней любви.

И я оставила мечты стать Афиной Палладой башенного крана.

Но мечты стать балериной мне тоже не помогли, потому как Доктор так на мне и не женился.

Взрослые жители нашего двора были гораздо дальше от совершенства, чем им хотелось бы нам внушить.

Я даже не говорю про Васиного папу, который этого совершенства хотел, добрея после пьяного свирепения. «Кается, как истый христианин», — говорил про него одноногий сапожник Гриша, у которого в будке позади шнурков и ваксы всегда была чекушка — глоток Васиному папе на опохмелку для придания доброты.

Лилькина мама — детородный доктор тетя Римма — курила, а это было вредно здоровью, она сама же говорила, но курила даже дома в кухне, а не только на балконе, как все более правильные люди в этом отношении. Ее муж, инженер Бергсон, хоть и был чемпион по боксу и не выносил табака, ее не бил, но однажды от гнева покалечил свой кульман — большую чертежную доску, которую нельзя было трогать никому.

Моя бабушка ругалась, трескала меня тряпкой и просто руками, лишала сладкого, а сама сплетничала и дралась с соседом — пьяным свирепым Васиным папой, когда тот пытался побить Васю. Вообще, Васиного папу надо было застрелить за неисправление. Я так дедушке советовала, потому что, во-первых, дедушка не терпел публичного безобразия, а во-вторых, ему полагался пистолет, и он хранился у бабушки под замком в комоде.

Бертина бабушка сама беспрерывно что-то жевала, и Берту растолстела, и Яша-маленький был на очереди толстеть, вечно куски в карманах. А тетя Рая, ихняя мама, работавшая на трех работах, была худая как жердь. Это значит, что ей не доставалось еды, они все за день уплетали.

Да что и говорить! Где брать идеалы, чтобы расти правильно? Ленин? Пушкин? Дедушка Калинин? Еще про Хрущева скажите! «Неоднозначная фигура», как говорил дедушкин друг и бывший сокамерник.

Третьеклассник Борька, Бертин возлюбовник, хотел улететь на Луну и там основать город хороших. Но у него тогда не получалось. Не получилось и потом.

Хотя все говорили, что моя бабушка — почтенная дама, ее нижние льняные рубашки, неумело вышитые моей дурной рукой кривыми цветочками, никак нельзя было назвать Дамским Бельем.

Дамское Белье — это сложный и волнующий предмет. Это немногое вкупе с духами, помадой и крепдешиновыми платьями может скрасить жизнь после взросления. Ближайшее, что без сомнения было Дамское Белье, — это гэдээровская Комбинация тети Оли из нашего подъезда. Она осторожно стирала ее в тазике и вешала сушиться на плечиках в общекоммунальной ванной.

Моя подружка Галя, дочка греческих коммунистических беженцев, жила в этой квартире, она имела счастие часто трогать это кружевное белое ангельское воздушное невесомое шелковистое капроновое чудо.

Мне тоже перепадало, когда Комбинацию сушили без присмотра, Галя стучала мне шваброй три раза, и я бежала к ним наслаждаться.

Однажды мы заигрались у них в коридоре, а коммунальный сосед дядя Николай, совсем даже не тети-Олин муж, пошел в ванную и стал нюхать Комбинацию и нежно вытирать об нее лицо.

— Дядя Николай, вам тоже нравится ее щупать, да? — не удержалась я и уже приготовилась сказать, что особенно мне нравятся шелковые бретельки, как дядя Николай буркнул невнятно и убежал.

Галя сказала, что он так часто делает, а потом напивается.

У его жены не было никакой Комбинации. Она, может, и купила бы за любые деньги, зарезала бы и ограбила ради такого сокровища, она могла бы, она была суровая женщина. Но такого размера комбинаций не существовало.