Изменники родины - Лиля Энден Страница 23

— Может, скот гонют? — предположила другая, маленькая и толстая.

— Да, какой там скот!.. Люди идут…

— А шинели-то как у наших, не немецкие… У немцев шинели зеленые, а эти рыжие…

— Пленных гонют, бабочки, пленных! — в толпу штопором ввинтилась маленькая, кругленькая, еще молодая «бабочка» со вздернутым носом, несмотря на осень густо покрытым веснушками. — У нас в Завьялове вчера гнали тысяч, наверное, десять… или двадцать… страшные, черные… говорят, их вторую неделю гонют, и ничего есть не дают…

— Как можно, чтобы есть не давали?… Немцы добрые, они и нам супу дают и хлеба, — заспорила худая баба с ребенком на руках.

В ответ послышались голоса:

— Добрые они, когда спят!..

— Дадут они хлеба, дожидай!..

— Догонят и добавят!..

— Сами по дворам ходят: «млека, млека, яйки, яйки»…

— А вот же дают! — доказывала баба с ребенком. — У меня все погорело, живу у людей… у нас по соседству кухня немецкая… я туда кажный день хожу… пойду с котелком, повар и нальет… суп у них густой, хороший… и хлебца давали, и конфет детям…

Но ее никто не слушал; все смотрели на медленно приближавшуюся огромную толпу.

Вскоре не осталось никаких сомнений в том, что Завьяловская бабенка была права: через город гнали пленных, именно «гнали», а не вели…

По бокам шли немногочисленные немецкие солдаты, с автоматами за плечами и толстыми палками в руках, а в середине — темная туча людей, оборванных, грязных, страшных…

Почерневшие лица, покрытые толстым слоем грязи, глаза, сверкающие голодным волчьим блеском, у многих — повязки, бурые от засохшей крови… Кто в шинели, кто в гимнастерке, кто в одном белье, большинство босые; шли они, шатаясь от слабости, как пьяные, некоторые держались под руки, поддерживая друг друга…

— Лос!.. Лос!.. Раус!.. Аб!.. Цурюк!.. — резкими голосами кричали конвоиры, замахиваясь палками то на пленных, то на подходивших к ним слишком близко женщин…

— Тетеньки!.. Мамаши!.. Хлебушка!.. Десятый день не евши!.. Хотя бы напиться!.. Воды дайте!.. — послышались из колонны хриплые голоса.

Высокая девушка в пестром платочке, с двумя полными ведрами воды на коромысле, решительно подошла к пленным.

— Эй, пан! — обратилась она к ближайшему немцу. — Пусти-ка, я им воды дам!.. Воды… пить…

И она знаками показала, что она хочет сделать.

Невысокий рыжеватый солдат остановился, как бы раздумывая; потом посторонился и подпустил ее к колонне.

Тут началось нечто невообразимое.

Пленные бросились к воде; несколько человек припали к ведрам, другие полезли через их головы с кружками и котелками, третьи наперли сзади. Обезумевшие от голода и жажды люди с хриплыми криками и руганью лезли друг на друга, били своих же товарищей, боясь, что им не достанется воды… Одно ведро опрокинули, разлили и затоптали ногами, другое подняли над головами и пили из него, толкаясь, вырывая из рук, расплескивая драгоценную воду… Один красноармеец лизал языком мокрое дно ведра, другой сосал облитый в свалке рукав собственной шинели, третий упал на колени и ладонями пытался собрать с земли вылитую воду сместе с грязью…

Вся это неразбериха длилась всего одну минуту — во вторую налетели немцы.

Криками, ударами палок по головам они хотели заставить сбившихся в кучу пленных идти дальше, но безуспешно: свалка продолжалась, хотя воды уже не было ни капли.

Тогда высокий худой немец с погонами фельдфебеля крикнул что-то, конвоиры быстро отскочили в сторону, и высокий дал в упор из автомата три очереди подряд…

Два немца с палками встали около бесформенной кучи тел, не подпуская к ней никого, пока пленные медленно двинулись дальше.

Колонна шла или, вернее, ползла по городу, и конца ей не было видно; вероятно, прошло более десяти тысяч человек…

Один из пленных, обессилев, упал ничком, и конвоир тут же прострелил ему затылок; через несколько минут упал другой, и тоже был застрелен…

Потом послышались крики и выстрелы на другой стороне улицы: двое пленных, видимо, более сильные, чем их товарищи, бросились через поваленный забор в разросшийся сад; обоих пристрелили в кустах смородины…

Наконец, показался хвост колонны; последние, самые слабые, еле тащились, держась друг за друга. Немец, замыкавший колонну, был без палки; он с деловитым видом держал нагатове автомат, и почти ежеминутно короткий сухой треск извещал, что еще один человек упал в изнеможении на пыльную землю, и уже никогда больше не встанет…

Колонна прошла.

На всем ее пути, через каждые двадцать-тридцать шагов как мешки лежали тела, почти все ничком, уткнувшись лицом в землю, а на углу Красноармейской и Пролетарской улиц лежало друг на друге одиннадцать русских солдат и красивая девушка в пестром платочке, которая хотела своими двумя ведрами напоить десять тысяч изнемогших от жажды и голода людей. Одно из ведер было раздавлено в лепешку, другое откатилось в сторону и лежало на придорожной траве; последняя струйка воды, вытекая из него, провела в пыли темную дорожку к буро-красной луже крови из-под мертвых тел…

Лена стояла на пригорке, притиснутая к забору, и через головы женщин смотрела; глаза ее были широко раскрыты, и в них в первый раз за четыре месяца войны отразился ужас…

Она умела шутить, смеяться, работать и даже спать, когда кругом грохотали разрывы бомб и пылали пожары, но то, что пришлось ей увидеть сегодня, было самым страшным…

Через два дня к Липне опять подошла большая колонна пленных. Уже темнело. Пленных загнали ночевать на территорию полуразрушенного кирпичного завода.

Утром колонна ушла дальше, сильно поредевшая; заметив это, несколько конвойных вернулись на место ночевки…

В развалинах обжигательной печи, в кладках кирпича, в глиняных ямах, в кучах угля и шлака они нашли спрятавшихся более ста человек…

Их окружили и под конвоем привели на Красноармейскую улицу, на пожарище, напротив дома Ложкиных.

Лена, услышав шум, подошла к окну и не уходила от него, смотря теми же расширенными глазами, какими она смотрела на растрелянную девушку с ведрами и тех, кого эта девушка хотела напоить.

На пожарище стоял большой сарай. Прежде здесь был дом ветврача Калинова; ветврач с семьей уехал, дом сгорел при первом обстреле, а сарай уцелел.

В этот-то сарай и загнали немцы своих пленных беглецов и, став в дверях, строчили из автоматов в темную внутренность сарая до тех пор, пока стиснутая в нем толпа не затихла и не перестала шевелиться.

Покончив с этим делом, конвоиры посидели на уцелевшей в Калиновском саду скамеечке, отдохнули, выкурили по сигарете, нарвали большие букеты отцветающих, но все еще пышных ярко-розовых флоксов и отправились скорым шагом здоровых и сытых людей догонять свою еле ползущую колонну.