Последний окножираф - Петер Зилахи Страница 23

«Parashut yes?» — спросил я, желая узнать, есть ли у них парашюты, но тут же расхохотался, сообразив, что проглотил одну букву, бог ты мой, оказывается, русское «быть» и английское «yes» почти одно и то же, нет, не зря я учился. «Yankee go home!» и «Russkie domoj!» — по сути, одно и то же, и оккупация — это всего лишь черта на карте, акцент, грамматическая конструкция. А не танки, не восемь классов, не медвежонок Миша. Это запись в моем ученическом дневнике. «Две водки», — ответил сержант по-венгерски и показал два пальца, давая понять, что их двое. После чего поинтересовался, как идут дела в школе. Обидевшись на чрезмерную фамильярность, я буркнул угрюмо: «Nu-nu!», как некто в кино «Тихий Дон». Тот поведал, что у него есть сын, Сергей, и он знает, что нам тоже нелегко, может, нужен «Калашников»? Или вот пистолет имеется. Вообще-то я не сластена, но почувствовал себя как обжора в кондитерской лавке. Магазин он отдаст в придачу, как сувенир, так что выпьем за старые добрые времена. Пить с противником, говорящим с тобой на родном языке, за старые добрые времена, когда тебя еще не было и ваши отцы с наслаждением истребляли друг друга? «Ege segedre!», [54] «твою задницу!» — говорит нам сержант, желая сказать «на здоровье». Сергея тоже зовут Сергеем, как и его сынишку, но для нас он — Серега, говорит он, протягивая мне бутылку и довольно сносно цитируя Петефи. «Венгрия — это поэзия», — добавляет Серега. Я рассказываю ему, как группа венгерских ученых нашла в Баргузине останки Петефи, скелет, правда, оказался женским. Ничего удивительного, говорит он, Россия — страна большая. Он ведет себя не навязчиво, а скорей дружелюбно. Домой неохота, привык здесь, венгры ему по душе, а венгерки — особенно, и подмигивает мне, мол, сам понимаешь. Я, как павловская собака, подмигиваю в ответ, ибо знаю: когда говорят о женщинах, надо подмигивать. Мы хотим попрощаться, но он, все еще по-венгерски, просит не уходить. Пожалуй, с ним надо быть начеку! Может, он вовсе не русский? Обь-угорский двойной агент? Махая ему на прощанье, мы пятимся к выходу. Уже в дверях он окликает нас, спрашивая, не хотим ли мы прихватить пару ручных гранат.

Окножираф: «Что произойдет, если каждый будет приходить в школу, когда ему вздумается? Один придет в семь часов утра, другой в девять часов, а третий сядет за парту вечером!» В университете лекции отменены, в аудиториях спят иностранные корреспонденты, по вечерам здесь работают кружки самообразования и показывают кино. Декан предъявляет студентам ультиматум: если они не перестанут бегать по улицам и не сядут на студенческие скамьи, он вышвырнет их всех. На следующий день студенты вынесли скамьи на улицу. Мы учимся ради жизни — не ради школы.

Оливер принес брату шоколадку, Тедди стоит в оцеплении. Он занимался карате и теперь, служа в ОМОНе, получает втрое больше, чем их мать, профессор университета, которая выплакала глаза, потому что все время думает о том, что дело кончится войной между сыновьями, ну и времена настали! Тедди закончил академию и преподает военное дело. Оливер учится в медицинском, он хочет лечить людей и тем спасать мир. У кордона собралась вся семья. Фотографируются. Тедди смеется, отец изо всех сил свистит в свисток, мать плачет, Оливер морщится. Журналисты в восторге. Тедди звонит домой, скоро начнется заваруха. Оливер в шутку спрашивает у него, будет ли Тедди бить его, если им доведется встретиться. А как же, отвечает братец, это моя работа. В день столкновения Оливер забрасывает кордон камнями, он горячо надеется, что и братцу достанется. Оливер учится на нейрохирурга, и сейчас он перед строем омоновцев проводит импровизированный урок анатомии. Демонстрируя им скелет, он объясняет, какой вред здоровью наносит служба в ОМОНе. Перед вами скелет, мы надеваем на него пуленепробиваемый жилет и видим, как смещаются позвонки, как деформируется позвоночник под тяжестью жилета. Он показывает какие-то маленькие косточки, объясняет, зачем они нужны и что происходит, если они ломаются. Говоря о профессиональном риске, он особо подчеркивает опасность, исходящую от падающих из окон цветочных горшков. Он подробнейшим образом описывает череп — под воздействием удара мозг, находящийся внутри черепной коробки, может повредиться, но это не так уж плохо, продолжает он, поскольку омоновец таким образом сможет убедиться, что у него есть мозги. Стражи порядка начинают роптать.

Окножираф: «Камень — твердый, глина — мягкая. Кости — твердые, мясо — мягкое. Яйца всмятку мы едим ложкой, крутые яйца режем ножом».

Оливер также объясняет, что слезоточивый газ плохо сказывается на работе кишечника. Мозги у тебя словно взрываются, глаза вытекают, легкие слипаются, ты понимаешь, что у тебя внутри — яд, ты впадаешь в панику, бросаешься бежать и бежишь до тех пор, пока не увидишь людей, бегущих тебе навстречу. Но уже поздно. Мозги становятся на место, глаза никуда не вытекли, и с легкими все в порядке. Просто ты понимаешь, что обосрался.

Судья зачитывает перед кордоном Уголовный кодекс, он информирует омоновцев о том, какие им грозят сроки, поскольку то, что они делают, противозаконно. Статья такая-то и статья такая-то Уголовного кодекса гласит… и он читает статьи. Он дает им совет — куда обращаться за помощью, если дело дойдет до суда. Командир омоновцев приказывает своим людям убрать этого провокатора. Они подступают к нему, но судья, совсем как в американском фильме, выхватывает из кармана удостоверение и сует им под нос. Омоновцы замирают, командир орет: да уберите же этого законника!

Они снова подступают, но тут из толпы выскакивают еще семь или восемь судей с раскрытыми удостоверениями и отдают омоновцам совсем другие приказы, в частности требуют арестовать командира. Опешившие омоновцы замирают перед кордоном из удостоверений, не зная, кого им слушаться, и, чертыхаясь, идут к своим.

Хорошо бы у всех было по удостоверению.

Буква «О» представляет собой расположенную посередине венгерского алфавита правильную окружность, каждая точка которой равноудалена от центра. Таким образом, центр буквы «О» может считаться центром венгерского языка.

Австро-венгерская монархия. Хорошо в стране огромной жить! Куда лучше, чем в куче маленьких. Наблюдать из окна вагона меняющиеся пейзажи, говорить на нескольких языках, вступать в смешанные браки, каникулы проводить на море, потрахивать нацменьшинства, угнетать другого в самом себе, сидеть в кабаке, быть относительным, исповедоваться и отпускать грехи, по утрам, просыпаясь, ощущать на губах вкус свободы. [55]