Четвертый тоннель - Игорь Андреев Страница 24

— Привет. Я ко всем обратился, чтобы с каждым по отдельности не здороваться.

Все переглянулись и улыбнулись.

Но тогда я просто дурачился. Спонтанно. Я не планировал привлечь к себе внимание нестандартным поведением. Но сейчас я пришел с номером, которого не было в анонсе.

Оглянулся. Все как всегда. Все склонились перед мониторами. Создают материалы для интернет-проектов. Выясняется, что сегодня удевушки Лены, работающей за соседним столом, день рождения. Я подошел к ней.

— Леночка, я хочу сделать тебе необычный подарок, — сказал я, рассматривая ее накрученные и покрытые блестками каштановые локоны. — Я хочу для тебя спеть. Правда, стихи сочинял не я, зато они тебе знакомы.

Сотрудники нашего отдела, отгороженного от остальных пластиковой перегородкой до уровня плеч, подняли глаза и посмотрели вопросительно. Я встал на свое кресло, накрыв его журналом «Коммерсантъ Власть», и начал петь «Елочку».

Детей и таджиков в нашем офисе нет. Люди солидные. Одна лишь Леночка в восторге. Остальные в глубоком замешательстве. Народ из другого конца помещения вставал с мест, чтобы посмотреть, что здесь происходит. Рассматривали. Я пел и одновременно пытался представить, как это выглядит со стороны. Посреди рабочего дня мужчина тридцати двух лет весом в сто килограмм стоит на кресле и поет, ужасно фальшивя, песню про елочку. Рядом с ним прыгает восторженная Леночка. Две девушки рядом, Соня и Алла, потрясены, переглядываются с выражением типа «кто бы мог подумать, а с виду вроде нормальный». Во время слов «срубил он нашу елочку под самый корешок» через зал прошел один из начальников. Я, не прерывая пения, помахал ему рукой. Он улыбнулся в ответ, тоже помахал и вышел из зала.

— И вот она нарядная на праздник к нам пришла! И много, много радости детишкам принесла!

Закончив, я раскланялся.

Леночка задыхалась от восторженного смеха, визжала и хлопала в ладоши. Остальные девушки неопределенно улыбались и переглядывались. Аллочка ослабевшим голосом выдохнула:

— Охуе-е-еть.

Бородатый новостник Дима, как ни в чем ни бывало, в свойственной ему спокойной манере сказал:

— Это был достойный перфоманс.

— Это было дебильное пение! — воскликнула Соня, и тут же, с горящими глазами, подбежала к Лене. — Я тебе сейчас покажу фокус!

Это меня потрясло. Несколько секунд я стоял и смотрел на Соню, разинув рот. Поразительно. Соня — красивая, но вечно зажатая девочка. Всегда мрачное настроение. Ханжеские суждения. Каменное лицо во всех обстоятельствах. Всегда проявляет себя как серая мышка. А сейчас эта девочка вдруг бросает срочные новости и показывает фокусы. Завелась от дебильного пения?

Потом я услышал, как кто-то обсуждал увиденное:

— Что это все-таки было?

— Да хрен знает. Это ж Андреев. Он что только не выкинет.

— Отморозок, да…

Мне захотелось возразить. Сказать, что никакой я не отморозок, а просто устал от прежней жизни. Я хочу по-другому. Я хочу кричать. Я хочу танцевать. Но я не решился вмешиваться в диалог. Если бы я так сделал, получилось бы, что я оправдываюсь. Мне не хотелось оправдываться. Мне хотелось разрешить себе жить без оправданий за то, что я не такой, каким меня привыкли и ожидают видеть. К тому же мне было хорошо. Получил удовольствие. Лица потрясенных коллег, изумление Аллы, сарказм Димы и истерика Сони, сменившаяся вспышкой радости, — все это мне понравилось. А еще восторг Леночки. Такие подарки на день рождения получают не так уж часто.

Тот парень в блоге, что посоветовал мне это упражнение, был прав. После экспериментов с пением в публичном месте у меня возникло ощущение, что люди вокруг не имеют отношения к моим ограничениям. Все ограничения внутри меня. Мрачные попутчики в метро, озлобленные прохожие, хмурые коллеги, — все эти люди ни при чем. Никто меня не подавляет. Только я сам. Просто такой образ жизни у меня вошел в привычку. Ну что ж. Придется подобрать к этой привычке какую-нибудь отвычку.

Happiest girl I ever knew

Why do you smile the smile you do…

And I would have to pinch her

Just to see that she was real

Just to watch the smile fade away

See the pain she'd feel

Depeche mode, «Happiest girb»

Любимая женщина значит очень много. Любимую женщину хочется оградить от страха, беспокойства и неприятных переживаний. Любимой женщине нужно постоянно давать понимать, что она не только самая любимая, но и единственная. Родная. Уникальная. Бесценная.

Мне было очень трудно совместить все это с тем фактом, что кроме нее меня интересовали другие женщины тоже.

Что делать? Я видел два варианта. Классический — врать. Она будет делать вид, что ничего не замечает, а я буду осторожно оберегать ее от поводов для тревожных мыслей. Плюс этого варианта — кажущаяся стабильность отношений. Минус — ложь пожирает изнутри нас обоих. Ну правда ведь. Ложь требует доказательств. Доказательства отнимают силы. Мне придется дорого платить — я свою ложь переживаю слишком тяжело. Впрочем, возможно, что ей будет даже тяжелее, чем мне. Ведь если мне придется обманывать ее, то ей — саму себя. Себя обманывать труднее всего. Она слишком чувствительная, проницательная женщина.

Второй вариант — честно сказать все как есть. Мы очень близки, поэтому, наверное, ей будет больно. Мне тоже. Но появится ясность. Правда освобождает. Она получит возможность выбора — принимать меня такого, как есть, или уйти. Я избавлюсь от тягостной необходимости врать.

Возможно, я полный придурок, но я убежден, что близость только тогда и может быть настоящей, когда мы оба можем делиться друг с другом всеми своими чувствами и мыслями. Без исключений. Если во мне происходит нечто очень важное, а я скрываю это от самого близкого человека, то что это за близость? Если я буду говорить обо всем, умалчивая о самом важном, чтобы уберечь ее оттого, что она не хотела бы обо мне узнать, мы оба потеряем в отношениях что-то особо ценное. Мы вместе убьем важную часть себя.

Я знаю, что обычно говорят о таких вещах. Что слышать такую правду тяжело и больно. Особенно женщинам. О них надо заботиться. И вообще, что мужчины — такие неверные по своей природе козлы, уроды, сволочи, пидорасы и бездушные скоты, а особенно я. Я это слышал неоднократно. Более того, я сам говорил нечто подобное много раз по разным поводам. О жестоких и бездушных женщинах. О грубых, эгоистичных и равнодушных людях. О друзьях, которые предают, потому что сволочи. О близких, которым наплевать, потому что тоже сволочи. Я обвинял кого-нибудь в чем-то каждый раз, когда мне было страшно или больно. Чтобы не брать на о себя ответственность за свою жизнь. Чтобы не принимать реальность такой, какая она есть. Чтобы оставить за собой призрачную надежду на легкий и радостный исход событий.

Говорят, надежда умирает последней. Это ложь. Надежды как таковой не существует. Это искусственное понятие. Мы используем его для обозначения ситуации, когда сами себя обманываем, отказываясь принимать реальность такой, как она есть, и требуем от нее, чтобы она стала такой, как нам удобнее. Если сразу принять реальность, придется работать в изменившихся условиях. А если немножко покапризничать? Вдруг реальность смягчится, подобреет, передумает и станет такой, как я хочу? Вдруг получится?! Вдруг партнер или бог, или начальство, или мама с папой, или кто там еще — тот, кто вместо меня управляет моей реальностью, — заметит мое недовольство, слезы, депрессию, обиду и прочую манипуляцию, после чего смилостивится и сделает так, как я хочу? Надо подождать. Вот, надолго затягивающееся состояние ожидания невозможного мы и называем надеждой. Куда комфортнее, чем признать: я просто отказываюсь быть взрослым и жду, что кто-то сделает мою работу за меня. Однако за этот комфорт приходится платить беспокойством, страхом и нарастающим потенциалом боли.