Любовь негодяя - Мария Бушуева Страница 24

Агентство по недвижимости оказалось в соседнем доме. Визг тормозов заставил меня отпрыгнуть от двери — и оглянуться: из иномарки выскочил Андрей, мой гостиничный знакомый.

— И вы сюда? Вот так встреча! — Он распахнул передо мной дверь. — Решили купить квартиру вдали от столицы?

Мы вошли в мраморный вестибюль.

— Если купить — вам направо, если снять — прямо, а продать — налево. Одним словом, как в сказке!

Я остановилась в нерешительности. Мне, откровенно говоря, не очень хотелось раскрывать перед случайным знакомым свои планы. Но от его напора было просто некуда деться.

— Я здесь всех знаю, мы вам поможем, — шумел он. И пришлось сознаться, что мне нужно идти налево

— Теперь все понятно, — хохотнул он, — скончалась любимая тетушка, завещала недвижимость. А мне — направо! Увидимся в гостинице!

Этого мне, признаться, совсем не хотелось.

Вернувшись из агентства, я снова принялась читать тетрадку сестры.

«…Вчера вечером Елена примчалась ко мне и рассказала, что, когда мы с Володей ушли, у Георгия разболелась голова. Елена приготовила кофе. Потом дала ему аспирин. Таблетка тоже не подействовала. И тут Елену осенило. Я умею снимать головную боль, сказала она, просто ладонями. Сядь и расслабься.

Честно признаться, никаких особых способностей у Елены я никогда не замечала. Прагматичная особа — и только «И я ему сказала, — глаза Елены расширились, она выпустила из сигареты клуб сизого дыма. — Влюбить могу в себя на всю жизнь того, кто в меня не влюблен.» «И меня?» — Спросил он севшим голосом. И поцелуй наш был, как омут!

Ленка, ты — эгсгибиционистка, — сказала я, тоже закуривая. Я совсем не люблю курить, но есть в сигаретном дыме какая-то магия — точно сейчас дым превратится в сказочного джина. Боже! Какие мы все инфантильные!

— И мне страстно захотелось скорей, скорей сходить с ним в ЗАГС, а потом… А что было у вас с Филипповым? Он, кстати, ничего. Только распустил себя: мужику тридцать с небольшим, а уже проглядывает животик.

— Да, ничего, — сказала я. — Просто гуляли.

В общем я сказала почти правду: у нас и в самом деле ничего такого, чтобы могло бы заинтересовать Елену, не было. Даже не поцеловались. Я как-то и представить поцелуя с ним не могу. Он такой взрослый. Точно отец. Мы поднялись по каменной лестнице нашего старого подъезда, я открыла ключом дверь. Мама уже спала в своей комнате.

— Попить бы чаю, — попросил он тихо, когда снимал в прихожей мокасины, — а то жарко.

Мы прошли в кухню. Попили чай. Потом я провела его мимо двери в материнскую комнату— к себе. Он упал на диван, тяжело вздохнув, как дед. Его взгляд привлекли висящие напротив на стене большие круглые часы— их когда-то подарили отцу на один из его дней рождений, и он в шутку называл их «корабельными». Видимо, в них и в самом деле было что-то флотское, потому что Филиппов вдруг заговорил о том, как его призвали в армию и он попал на морскую службу.

— Там-то я и увлекся наукой, — сказал он, — полная тоска: кругом вода, вода, вода… Кроме одной женщины одни мужики. Я даже пытался там повеситься, но меня вовремя вытащили и откачали. А потом я стал пропадать в корабельной библиотеке — читал дни и ночи напролет…

Он говорил и говорил, а я слушала, всматриваясь в его лицо. В какой-то момент я вдруг почувствовала головокружение— будто сейчас упаду в его зрачки… Но когда он поднимал на меня глаза — они сверкали, точно изумруды. Я увидела их цвет: темно-зеленые с мелкими черными крапинками — так вот почему они казались черными! Он говорил и говорил, а в глазах его уже пылали огненные отсветы, и лицо казалось все темнее, будто он смотрит не на меня, а на красную лаву расплавленного металла. А он все говорил, я глянула на часы: три часа ночи. Он не замечал времени. Я узнала о его детстве, он до восьми лет жил в алтайской деревне, я представила очень живо симпатичного мальчика, который дышит на заросшее снегом стекло и глядит потом в образовавшийся глазок, точно в колбу, в которой происходит что-то необыкновенное, представила его мать, тихую медсестру, вышивавшую по ткани шелком узоры, и его первую подругу— босоногую белокурую девочку: ее увезли потом из деревни и он, семилетний, ходил и ходил на дорогу, не веря, что она уехала навсегда…

Мне было его мучительно жалко. Жалость текла по моим сосудам и скапливалась в сердце. Когда он вспомнил о своей любви к рыжеволосой Елизавете, я уже готова была заплакать — но непролившиеся слезы иссушил быстрый, как молния, жар ревности. В семь утра мы опять выпили чая, и я проводила его до остановки автобуса. Пели городские птицы, попадались навстречу заспанные уличные коты и потерянная кем-то домашняя, но одичавшая собака долго бежала следом за мной, когда я возвращалась в свою квартиру. Мама уже проснулась и громко требовала совершить с ней утренний туалет. Я наклонилась к ее постели, обняла ее и поцеловала. И ее, прикованную навечно к ее болезни, я любила сейчас как никогда».

Нет, мне видимо, не суждено дочитать! Я встала из кресла. Кто в девять вечера барабанит мне в дверь? Но в общем-то я догадывалась — кто. Андрей, разумеется, вездесущий сосед. Действительно, это был он. И чуть-чуть «под шафе»— так говорит о легком опьянении мой отец.

— А я вас ждал в ресторане. Вы что питаетесь святым духом?

— Просто поужинала раньше вас, — я выжидающе на него смотрела. И мой взгляд мог сказать ему, что мне, собственно, совсем сейчас не до него. Но он не обращал внимания на такие тонкости

— Кофе хотите?

— Спасибо, нет

— Но можно у вас десять минут посидеть?

Я молча указала ему на кресло, сама сев на край кровати.

— И чего нам, дуракам, не жилось в эпоху застоя! Вы-то всех его прелестей не застали, а я успел после института поработать в КБ — кайф! Только ходи да получай зарплату — и не надо ничего делать. А теперь, кто работает, как вол, зарплаты имеет фиг, а кто ворует — король!

Соседу, явно, просто хотелось с кем-то поболтать.

— Болото, конечно, при совдепии было, это факт, но такое спокойное, человечное болото. Сиди себе на кочке и медитируй. Были и те, которые сами удирали в большие воды, а иных вышибали, чтобы громким кваканьем и критикой камыша и затхлой воды не мешали другим спокойно и тихо квакать. Но большинству было хо — ро — шо! А теперь человек человеку волк. Идиоты. Кому потребовалось сделать себе жизнь интересней? И все кричат вслед за телепроститутками «независимость. независимость!». У меня у сына няня есть работала технологом, а сейчас горшки выносит. Я спрашиваю ее, вам, наверное, Глафира, жаль, что затеяли эту перестройку так называемую? А она — нет, наоборот, сейчас демократия, я чувствую себя независимой. То есть работая на государство, она была зависимой, а теперь воспитывая моего отпрыска, она свободная? Дура. И, кстати. она не Глафира, а Галина. Переделалась в угоду моде. Какая демократия? Кто ее видел? Акулы нагло расхватали государственную собственность, теперь концерты спонсируют. Маразм. Я бы уже настоящим директором тогда был — с моей энергией.