Прощай, Хемингуэй! - Леонардо Падура Страница 24

— И это хорошее, очень хорошее предчувствие… В общем, позвони в Национальную библиотеку и договорись, чтобы мне без лишних разговоров выдали все книги, какие я попрошу, и сделали бы это быстро. Ты же знаешь, как они обычно копаются и какого тумана любят напустить вокруг некоторых книг…

— А что ты хочешь найти? Если это, конечно, не секрет…

— Одну дату. Потом все тебе расскажу.

— Имей в виду, у меня тоже есть что тебе рассказать. Сейчас я ухожу на собрание, но часам к двум думаю подъехать в «Вихию». Увидимся там?

— Ты что думаешь, у меня моторчик в заднице?

— Не заводись, и ты поймешь, как я тебя на самом деле люблю: в половине второго у дверей библиотеки тебя будет ждать машина с шофером, — заверил лейтенант. — Вскрылись новые факты, так что увидимся в «Вихии». Только не вздумай спереть какую-нибудь книгу в библиотеке, я тебя знаю. — Он повесил трубку.

В разгар лета, когда у студентов каникулы, все в библиотеке дышало тишиной и покоем, и одно это, казалось, могло унять нетерпение Марио Конде. К тому же сама возможность погрузиться в книги и попытаться отыскать в них то, что, вероятно, никто еще не искал у Хемингуэя, вызывало у него приятное чувство предвкушения, знакомое лишь неисправимым книжникам. В такие минуты Конде нравилось думать, что книги умеют говорить и живут своей собственной, самостоятельной жизнью. Он начинал понимать, что его любовь к этим ни на что не похожим творениям, благодаря которым он поддерживал свое существование и которые на протяжении многих лет дарили ему совершенно особое счастье, — это одна из самых важных вещей в его жизни, тем более что их, этих важных вещей, с каждым разом остается все меньше, и он стал перечислять их: дружба, кофе, сигареты, время от времени близость с женщиной — ау, Тамара! ау, Ава Гарднер! — и литература. Ну и, конечно, книги, подытожил он в конце.

Подойдя к стойке, где принимали бланки требований, он убедился, что сюда уже дошло распоряжение дирекции удовлетворить все его заявки и как можно быстрее. Похоже, кое-что в этой стране все же работало, правда, только кое-что: он с удивлением обнаружил, что в то время как в каталогах библиотеки числились почти все художественные произведения и публицистика Хемингуэя, литература о нем была представлена весьма скудно. Тем не менее он выписал всю справочную библиографию, какая имелась на английском и испанском языках, и попросил принести ему все сразу. В конце концов, его поиски имели специфическую цель: события октября 1958 года.

Вооружившись тремя биографиями и четырьмя критическими исследованиями, Конде закурил, глубоко вздохнул, словно ныряльщик перед погружением, и ринулся в неведомые глубины. Начал он с биографий, уделяя особое внимание заключительным главам. В первой из них вслед за присуждением Нобелевской премии рассказывалось о публикации «Опасного лета» в «Лайфе» в 1960 году и ни слова не говорилось о том, чем писатель занимался на Кубе в течение всего 1958 года. Во второй биографии, иллюстрированной многочисленными фотографиями, лишь вскользь упоминалось, что этот год Хемингуэй провел в Гаване. Тем не менее Конде долго разглядывал помещенные в книге снимки, многие из которых были ему незнакомы; Хемингуэй выглядел на них совсем домашним и далеким от привычного образа. То были старые фото, на которых он был изображен рядом со своими сестрами, с матерью, упорно одевавшей его как девочку; картины повседневной жизни в усадьбе «Вихия»: вот он обедает, встречает сыновей, ласково обнимает Мэри Уэлш, а здесь он с кошками, с собакой по кличке Черный Пес, смотрящей в объектив камеры умными глазами; память о счастливых днях с Хэдли и Полиной, первыми его женами, матерями его трех сыновей; портреты старого патриарха, седого, бородатого, выглядящего усталым и очень похожего на того неопрятного Санта-Клауса, который однажды прошел мимо Конде на берегу Кохимарской бухты; снимки близких ему людей, и среди них Торибио Стриженый, Руперто и покойный Рауль Вильяррой — улыбающийся, стоящий между писателем и девочкой лет двенадцати, дочерью Рауля и крестницей Папы, как гласила подпись. На этих фотографиях Хемингуэй выглядел еще более естественным и человечным, чем когда-то казался Конде. Ну, а третья биография заставила его насторожиться: по словам ее автора, в начале октября 1958 года Хемингуэй прервал работу над «Райским садом», своим старым и слабым рассказом, начатым в сороковые годы, который он теперь переделывал в роман, и четвертого числа вылетел в США, чтобы встретиться там с женой и окончательно оформить покупку земельного участка в Кетчуме, где он вскоре построит дом, ставший его последним пристанищем. Колокол предчувствия в этом месте уже вовсю звонил.

Что касается критических исследований, то в первых двух, изданных до 1986 года, когда в окончательном виде был опубликован «Райский сад», лишь мельком говорилось о существовании рукописи этой вещи, еще никому не известной. Третий автор упоминал о книге, кратко сообщив, что она была начата в Париже в 1946 году и продолжена в Гаване в 1958-м, когда писатель отложил переработку «Смерти после полудня», надеясь дождаться нового сезона и побывать на корриде в Испании. По его словам, в этот период для Хемингуэя наступили трудные дни; его начали преследовать болезни, а сам процесс писания превратился для него в тяжелое, почти мучительное занятие. Но зато последняя книга заставила Конде задрожать от радости: исследовав рукописи, вывезенные с Кубы Мэри Хемингуэй, критик обнаружил, что последняя страница романа, оставшегося не изданным при жизни автора, датирована вторым октября 1958 года и была написана в Гаване, как о том свидетельствует надпись, уже почти неразличимая, сделанная рукой писателя. Колокол продолжал звонить.

Когда Конде очнулся и взглянул на часы, оказалось, что уже пять минут третьего. Он быстро сдал книги и, поблагодарив библиотекаршу, пулей помчался к выходу. Молодой человек в штатской одежде протирал лобовое стекло сверкающего под безжалостными лучами солнца автомобиля с микроволновой антенной на крыше.

— Я Марио Конде.

— Я чуть было не уехал, — отозвался юноша.

— Ладно, двинулись.

Позже Конде узнал, что молоденький полицейский в штатском — официальный водитель лейтенанта Мануэля Паласиоса и что Маноло выбрал его потому, что тот был его точной копией за рулем, клонированной, должно быть, в какой-нибудь хитрой лаборатории: этот полоумный был способен не только полировать свою машину под нещадно палящим солнцем, но и преодолеть расстояние между Национальной библиотекой и усадьбой «Вихия» за каких-нибудь двадцать минут, каждая из которых обернулась сущим мучением и показалась Конде вечностью.

— Мы что, очень торопимся? — осмелился спросить он, когда шофер, давя что есть мочи на клаксон и что-то выкрикивая при этом, прокладывал себе дорогу к ротонде Фонтана света.

— Не знаю, я на всякий случай… — пробормотал тот и вдавил в пол педаль газа.

Когда Конде вылезал из машины на усадебной стоянке, он почувствовал, что ноги у него дрожат, а во рту совсем пересохло. Он прислонился к автомобилю, дожидаясь, пока его мышцы расслабятся, а сердце обретет свой нормальный ритм. И только после этого посмотрел на шофера-полицейского. В его взгляде читалась ненависть, жгучая ненависть.