Золото - Питер Гринуэй Страница 24

Представьте себе серое туманное утро, блестящие мокрые рельсы и человек двадцать крестьян, темные силуэты, раскладывающие на этих рельсах золотые украшения. А рядом, в лесочке, за серебрящимися стволами берез, стоят их подводы, лошадки щиплют придорожную траву, детишки рвут камыши в пруду и играют с зелеными лягушками. В восемь тридцать пройдет поезд София – Бухарест. Он выскочит из леса на скорости шестьдесят километров в час. За четыре минуты до его появления крестьяне, приложив ухо к рельсу, услышат далекий приближающийся гул и заблаговременно укроются в лесочке на тот случай, если в поезде едет какой-нибудь правительственный чиновник, который может устроить им выволочку.

С грохотом проносится поезд и расплющивает восемнадцатого века брошь, некогда украденную в Санкт-Петербурге у царской любовницы Анны Петровны, и принадлежавшее раввину обручальное кольцо, когда-то упавшее в водосток в городе Минске, а позже выловленное оттуда бродягой с помощью крючка на длинной веревке, и золотую застежку от Талмуда, напечатанного и переплетенного в районе Чипсайд в 1666 году, когда Лондон горел, как сухой хворост, и золотую цепь из тысячи двухсот звеньев, по сотне звеньев на каждое из двенадцати колен Израиля. Огромные чугунные колеса отбрасывают на насыпь амулет с прядкой волос похищенного ребенка и пружинную застежку от женской сумочки; сделанной в Афинах еще в те времена, когда лорд Элджин, можно сказать, украл из Акрополя мраморные статуи. Колеса разрезают пополам эмалевый гравированный браслет: одна половинка, изображающая сцену «Младенец Моисей, найденный в корзине», отлетает в траву, чтобы бесследно сгинуть; другая половинка, изображающая ключ, найденный во чреве кита, падает на деревянную шпалу. А другие колеса продолжают утюжить, размалывать, умножать и без того мелкие фрагменты.

Подождав, пока поезд отъедет мили на три и минует деревеньку под названием По-рдим-Криводо, крестьяне выходят из укрытия и начинают собирать то, во что чугунные жернова превратили их ворованное золото, – расплющенное, оплавленное, напоминающее не то ошметки сваренного белка, не то кусочки коровьих лепешек, не то мелко порубленные лоснящиеся овечьи кишки. В 9.15, когда пройдет пассажирский поезд на Плевен, эти остатки уничтоженных украшений, которые вряд ли бы опознали даже их хозяева, подвергнутся повторной механической и тепловой обработке.

Новые владельцы бывших сокровищ сдают золотой лом в ломбард города Садовец. За небольшую мзду (полмешка картошки, кочан капусты, завернутая в бумагу свежая рыба, два вареных яйца и пакетик несоленых орешков) стоящий перед входом полицейский старательно делает вид, что ничего не замечает. Подбросив в топку угля и хорошо раскочегарив печку, хозяин ломбарда переплавляет лом в удобные золотые слитки.

Один из этих слитков, переплавленных 7 декабря сорок первого года, в день японской бомбардировки Пёрл-Харбора, с помощью разных уловок хитрыми путями попадает в Прагу, где семьдесят дней лежит в алтарной части церкви святого Вацлава на берегу реки. В День всех святых недавно назначенный священник, возмущенный массовой гибелью детей от голодной смерти, передает слиток сиротскому приюту. Монахини в смущении. Как быть с подозрительным подарком бог весть какого происхождения – скорее всего, еврейского? Они относят слиток в банк, где его тут же конфискуют и отправляют в Вену, а там на него ставят клеймо в виде креста и инициалы GH. Таким образом слиток получает как бы двойную индульгенцию – от Церкви и государства, хотя никто толком не знает, что скрывается за этими инициалами. В довершение всех перипетий этот слиток окажется в Баден-Бадене и вскоре попадет в автокатастрофу под Больцано, где не умеют готовить настоящие спагетти: то недодержат или передержат макароны, то недоварят мидии, а то еще, бывает, сделают мясной соус недостаточно густым, или забудут положить соль, или вовремя не заправят блюдо кетчупом.

В Праге на набережной реки много лавчонок, где можно приобрести всякие раритеты, старинные вещицы и просто хлам, – все, что когда-то принадлежало, как гласят рекламные объявления, еврейским семьям Восточной Европы. Вы можете купить на память водопроводный кран, ведро, керамическую куклу, шляпу, швабру, бумажные салфетки, пуговицы, модель корабля, посуду, кружево, туалетное мыло, самовязаную кофту и позолоченную книжную закладку. Эти предметы домашнего обихода постепенно исчезают. Куда? Ломаются, сгорают, уходят за бесценок, теряются. В начале нашей истории существовало двадцать пять золотых украшений; крестьяне сдали в ломбард остатки пятнадцати; в пражской лавочке осталось восемь. Конечно, это всего лишь новелла, в которой автор волен изложить вымышленные факты сообразно своему замыслу. А вот реальный факт: из вещей, созданных руками человека, по прошествии ста лет сохраняются только три процента, по истечении трехсот лет – один процент. Факт, хотя и любопытный, но не такой уж удивительный. Короче, у каждой вещи, прожившей столетие, есть один шанс из трех дотянуть до четвертой сотни; из этих долгожителей свой земной путь продолжит лишь одна треть, и так до бесконечности.

Хедда Хемслер, известная потомкам как Х.Х., воображала себя Евой Браун, известной шоферу Гитлера как Е.Б. Хедда Хемслер была влюблена, можно сказать – одержима, в чем открыто признавалась своему большому зеркалу в ванной комнате. Но ее страсть была непростой и частенько оборачивалась против нее. Она и сама осознавала эту любовь как страсть-бумеранг, который порой ударял ее, и пребольно. Хедда Хемслер испытывала непреодолимое влечение к Еве Браун и Адольфу Гитлеру, иногда вместе, иногда порознь, то со знаком плюс, то со знаком минус. Амбициозность этого влечения становится понятной, если вспомнить, что один был фюрером Третьего рейха, а вторая его любовницей.

– Говорят…

– Кто?

– Все вранье.

– Это почему же?

– Потому что любовница Гитлера – я, Хедда Хемслер! Какая еще, к черту, Ева Браун? Что она о себе возомнила, эта Ева Браун!

Поначалу Хедда Хемслер толком не понимала, к кому же ее влечет, к Гитлеру или к Еве Браун. Или из-за своей одержимости она возненавидела их за то, что они вместе. То она отождествляла себя с Евой и начинала ненавидеть Адольфа, то она отождествляла себя с Адольфом, влюбленным в Еву. А иногда она ненавидела их обоих за то, что они ей так досаждают.

– Ну? Так к кому претензии?

В какой-то момент Хедда решила упростить ситуацию. Она стала одеваться как Ева Браун, научилась смеяться, как Ева Браун, фотографировалась как Ева Браун. Во всяком случае, так ей казалось, поскольку о Еве Браун мало кто знал что-нибудь определенное. Гитлер держал ее подальше от посторонних глаз. Между Хеддой Хемслер и Евой Браун при желании можно было обнаружить по крайней мере одно существенное различие, впрочем, совсем даже несущественное с точки зрения нормального человека с улицы в нормальные времена: Хедда Хемслер была еврейкой, чего нельзя сказать о Еве Браун. Собственно, в этом-то и заключалась сокровенная суть ее псевдовлечения: окажись Ева Браун еврейкой, Гитлер ее бы тут же прикончил.

– Пристрелить ее, отрубить ей голову, повесить ее на рояльной струне в мясной лавке… Какой позор, какой конфуз… Пророк антисемитизма спит с еврейкой!