Родичи - Дмитрий Липскеров Страница 24

— Кто вы такой! — кричал прозектор. — У вас не то что памяти нет, своя одежда отсутствует! Вы погибнете через два дня! — Он махнул рукой, сшибая на пол какой-то мелкий инструмент. — Да что через два дня! Вы умерли прошлым вечером, и я вас должен был разделать вот на этом столе. Вы — часть небытия, которую я могу облечь в плоть и кровь и мало того — наделить душой и великим талантом!

— Вы — Господь Бог?

На этом вопросе студент Михайлов посмотрел в самые глаза Ахметзянова и увидел в них угольную шахту, ведущую к центру земли.

— Да, — понизил голос патологоанатом. — Я Бог! — Он выдержал паузу. — Я

— Бог для вас… Я — Дягилев, вы — Нижинский! Вместе мы великий русский балет!!!

— Мне кажется, что вы ошибаетесь. — Молодой человек виновато развел руками. — Я всего лишь студент Михайлов. Студент-медик. Вероятно, больше всего на свете мне хотелось лечить людей, но что-то произошло, и я потерял память. — Он пригладил волосы. — Я — не Нижинский, а вы — не Дягилев. И давайте покончим с этим…

Надо было видеть в этот момент Ахметзянова. Состояние его охарактеризовывалось ровным счетом так: украли мечту, которая уже сбылась… Почти… Он стоял с открытым ртом, железные коронки на его коренных зубах мокро блестели.

— Наверное, — продолжил студент, — наверное, более всего в жизни мне хотелось лечить людей! Избавлять их от мучений… Извините меня…

Ахметзянов ощерился.

— А вы уверены, что у вас имеется талант, чтобы людей лечить?! А?!!

— Нет, — признался молодой человек. — Всякий гений имеет сомнения. Лишь бездарность не сомневается.

— Души человеческие врачевать надо! Куда важнее это, нежели геморрой резать! — Ахметзянов поднял руку и потряс ею. — Лишь искусство одно душу излечить может!..

Студент Михайлов задумался над словами нового знакомого.

— Может быть, вы и правы…

И тут прозектор рухнул на колени. Он схватил молодого человека за руки и, крепко сжав их, заговорил-заговорил, что в нем, в господине А., заключен тот самый гений и что сам он может сомневаться в этом, но он, Ахметзянов, не гениален, а потому сомнений никаких! Технический работник, только и всего!.. Зато толк знающий!..

— Я вас умоляю. — Руки Ахметзянова потели, увлажняя сухую кожу студента Михайлова. — Умоляю вас! Давайте позаботимся о человеческих душах. Это преступление перед Богом — не использовать талант, гений, даденный Им! Вы просто обязаны делать то, что я вам говорю, иначе умрете с голоду!

Студент Михайлов забрал свои ладони из рук прозектора, сделал несколько шагов в сторону и машинально накинул на лицо Алехи простыню.

— Мне надо подумать…

— Отныне я за вас думать стану! — Ахметзянов поднялся с колен. — Дело решенное!.. Вы в Москву ехали?

Молодой человек кивнул.

— В Москву вы и поедете! Но вместе со мной! После этого восклицания разговор прервался минут на двадцать, а затем патологоанатом заговорил тихо:

— К черту все… Надоело… Здесь один гений — Боткин… А я тоже хочу что-то важное сделать в жизни, чтобы в людях воспоминание оставить… Я люблю в жизни только балет, я понимаю только балет… Моя мать умерла балериной…

Он сидел на подоконнике и курил свою папиросу. Дым от нее тянулся к оштукатуренному потолку и таял. Было тихо и грустно…

— Я поеду с вами в Москву, — вдруг произнес господин А., студент Михайлов.

— Я знал, — с решимостью в лице ответил Ахметзянов. — Надо собираться.

— Прямо сейчас?

— А чего тянуть! — Прозектор кивнул на каталки, покрытые простынями. — С этими только разобраться надо!

— Да-да, Роза, — вспомнил студент Михайлов.

— С вашей Розой все понятно! Я уже написал заключение: скончалась от травм, несовместимых с жизнью!

Тут прозектору пришла в голову простейшая мысль:

— А пусть другие разбираются! Я здесь двенадцать лет ковыряюсь! — Он подошел к шкафу, достал из него вешалку с пальто, а студенту Михайлову предложил телогрейку. — В Москве разживемся дубленочкой, — уверил. — Одевайтесь!

Шагая по длинному звучному коридору больницы, Ахметзянов говорил, что прежде они заедут к нему домой, возьмут деньги, документы, всякие необходимые мелочи.

— Побреемся на дорожку!

— Мне не надо.

— Не растет?

— Нет.

— Везет, а мне приходится по два раза на дню. Они сели в старенький «москвич», о котором прозектор с гордостью объявил: «Мой!» — и поехали по ночному городу. Автомобиль часто заносило, и студент Михайлов поинтересовался, не опасно ли ездить на таком транспорте.

— Уж не опасней, чем на вашем поезде! — И расхохотался.

— Почему вы смеетесь? Столько людей погибло!

— Извините, привычка к смертям.

Ахметзянов более не острил и не имел на это времени, так как автомобиль уже затормозил возле мрачной пятиэтажки. Поднявшись на второй этаж пешком, они оказались в крохотной однокомнатной квартирке, от пола до потолка заваленной всевозможными изданиями о балете. Здесь была как периодика, так и фундаментальные труды на иностранных языках. Журналы, проспекты, альбомы, старинные афиши грудились и на кухне.

Из-под одной из таких куч Ахметзянов извлек конверт, в котором, по его ощущениям, должно было находиться достаточно денег на бензин и первые гостиничные дни в Москве. Из шкафа в чемодан перекочевал коричневый костюм, а еще один, серый, был предложен молодому человеку.

— Надевайте, а то вас на первом посту, как кильку из банки, выковыряют!

— Да ведь короток же!

— Не до жиру!

Студент оделся, прозектор защелкнул замки чемодана, вздохнул и сказал:

— Сядем на дорожку!

Они сидели достаточно долго, потому что в процессе сидения Ахметзянов неожиданно вскочил, схватил с серванта фотографию женщины, выломал ее из рамки и, бережно уложив в нагрудный карман, вновь сел.

— Мать, — пояснил. — У вас есть мать?

— Я же говорил вам, что утерял память!

— Да-да, вспомнил…

И они поехали.

Проехали мимо здания больницы, на которое Ахметзянов почему-то перекрестился; миновали площадь, в сторону одного из зданий патологоанатом плюнул. Когда достигли таблички с названием «г. Бологое», перечеркнутым красной полосой, прозектор затормозил, вылез на холодный воздух и, поклонившись трижды, матернулся по-простому. Потом влез обратно в тепло и, нажав на газ, почему-то сказал:

— Вот так вот, господин А…

Некоторое время они ехали молча. Ахметзянов думал о превратностях судьбы и настроений. Еще несколько часов назад он не предполагал ничего, что может потрясти размеренность его существования, например, о превращении его патолого-анатомической личности в балетмейстера мирового уровня. Всего лишь пару часов назад его душа была охвачена сладостным предвкушением успеха, которое живет в желудке (так думал прозектор), а сейчас от предвкушений не осталось ничего, лишь испуг пришел на смену да сонливость давила на веки.