Неблагодарная чужестранка - Ирэна Брежна Страница 24

Я сочетаю пропахшие дымом чувства с угольных комбинатов и чистую, экологичную легкоразлагаемую интеллектуальность, работаю быстро, с отточенной четкостью, и у моего средства передвижения потихоньку вырисовываются гармоничные аэродинамические формы. То потяну за один рычаг, то за другой, и мчусь все дальше и дальше, везде поспевая. И не забываю благодарить. Ни дальновидность, ни практический подход, ни благодарность никак не угрожают моей открытой идентичности.

* * *

Реабилитационный центр — широкое здание из дерева и стекла. Двор перед ним устлан досками, словно перед летним домиком на песчаном берегу. В вестибюле вьются нежные растения. Но человек — не вьющаяся вертикаль. Легкое, воздушное здание зовет оторваться от земли, однако те, для кого его строили, не способны откликнуться на его призывы. Их тяжелые тела прикованы к инвалидным коляскам. На втором этаже, под плоской крышей человек — горизонталь. Здесь в бодрствующей коме лежат пациенты с повреждениями головного мозга.

— Вчера он сжал руку в кулак, — взволнованно говорит мать двадцативосьмилетнего мужчины.

Вместе с невесткой они проехали на автобусе целый день и целую ночь. Теперь сидят здесь с заплаканными глазами — работницы, привыкшие вкалывать и экономить, справляться с трудностями и растить детей без мужчин.

— Это всего лишь рефлекс, но мы постараемся развить его до речи, — говорит врач.

— Вчера он кричал. Это речь?

— Это неартикулируемые звуки, мышцы голосовых связок функционируют неправильно, но, быть может, удастся выстроить язык. Нам надо прислушиваться к нему и упорядочивать звуки.

— Какое будущее нас ждет? — спрашивает жена шофера. — Нашему ребенку всего годик.

— Он больше не сможет работать по профессии, никогда не станет тем, кем был до столкновения. Но несмотря на тяжкие травмы, молодые люди сохраняют жизненную энергию. На это мы и рассчитываем. И на вас, на ваше присутствие, на родной язык.

Жена сидит, раскрыв руки, упустившие надежду. Когда ему дали работу шофера в чужой стране, они настроили планов и влезли в долги. Ей хотелось бы оставаться с ним, ухаживать за ним.

Страховой агент долго говорит о деньгах. Женщины слушают с интересом… и стыдом. Нельзя мерить беду деньгами. Но они боятся, что ежемесячные перечисления прекратятся. Молодая жена думает о будущем. Страховки на счастье ей никто никогда не давал. Она рано научилась мириться с неизвестностью. После падения режима пришли свобода и нужда. Границы открылись, а местный автозавод закрылся.

Те, кто, как эти женщины, умеют укрощать чувства и мысли, не заставляют меня приводить в порядок их речь при переводе.

Потерпевший держится ровно за счет лент, обмотанных вокруг бедер. Прямая спина вызывает уважение. Потом психотерапевт снимает ленты и осторожно опускает голову, пациент опадает, превращаясь в беззащитную телесную массу на кресле-каталке. Раз в неделю молодого человека на четверть часа распрямляют. Так он должен почувствовать недостижимую цель, вспомнить беззаботное прошлое.

— Сколько он проживет?

— Наверно, десятилетия. У него молодое, здоровое сердце.

Посеревшая мать отворачивается. Все сказано. Психотерапевт осторожно вытягивает напряженные руки пациента, бреет его, чистит ему зубы, называет по имени. Она говорит, что он ей нравится, потому что проявляет любопытство. Звучит это странно. Однако в ее работе счет идет на миллиметры. Мать по-прежнему вспоминает утраченное целое. Терапевт знакома лишь с разбившимся настоящим и обращает внимание на каждую точку, дернувшуюся хотя бы на миг. Она — мастер великого учения о малых шажках. Мать медленно подходит к порогу этой суровой школы.

* * *

В детстве я была предводительницей дворовой банды, выходившей на улицы творить добро. Всерьез нас никто не воспринимал, а мы себя воспринимали. Мой двор продолжал тайно жить во мне как жизненный принцип, пока наконец не обрел вдалеке новой формы. Как-то вечером передо мной остановился маленький автобус. На его двери висел плакат с изображением человека, по шею замотанного канатами, в его кричащий рот был вставлен кляп. Я вошла в автобус, там показывали видео о пытках в далекой диктатуре, юноши и девушки моего возраста собирали подписи. Меня потянуло к ним, к свободным, они смотрели на тень мира, заручившись правом на сопротивление. Я стала одной из них, забросила грусть-тоску и вышла на свет.

Куда бы я ни пришла, я ищу задворки и нахожу дворовых детей, родственных мне по духу и делам. Тонкие и крепкие нити, связывающие меня с различными группами, стали задворками, на которых наша банда творит добрые дела. Даже если властвующие не воспринимают нас всерьез, мы воспринимаем. То и дело замыкается очередной круг, и я снова убеждаюсь: проклятие изгнания можно рассеять. Из больших потерь можно отстроить мобильные дворики.

Во мне скоплены наслоения разных культур. Не просто скоплены, а ведут диалог, и осмелюсь утверждать: из них складывается пористый, а потому и прочный фундамент. А над ним — пустое место, с которого я сдуваю пылинки. Кровная связь осталась в прошлом, но сохранилось понятие родства. Оно постоянно расширяется, при любом преобразовании. Оболочки меняются, но чувство общности остается. Из преобразовательных действий, а не из простой симпатии к новой культуре рождается идентичность. И не всякая стая волков мне родня.

В одном городке мне повстречались крестьянки, выгнанные солдатней из своих деревень. Международные организации подарили им ношеную одежду. Крестьянки рассказывали, как оскорбил их этот жест усталого доброжелательства. Они потеряли свои дома, а теперь их вынуждали лишиться своей женской пракожи — сшитых ими народных платьев. Они разозлились и хотели выбросить чужую идентичность, но потом разрезали дареную одежду на полоски, трех- и четырехугольники и, сшив из кусков шерсти, шелка, кружева и хлопчатобумажной ткани пестрые одеяла, стали ими укрываться. Смогли принять тепло самодельных лоскутных одеял и согреться под ними на чужбине. Гордые крестьянки показали мне, как создается новая идентичность. Она дарит покров, хотя и не облегает кожу. Ее надо сначала разрезать на куски, а потом самостоятельно сшить из них нечто новое. Совместное шитье, архаическое женское занятие, образует идентичность. Там, где мир срастается, где общности продолжают плести пестрый покров, я вплетаю свои нити.

Я всматриваюсь в даль и переворачиваю эмигрантские страдания с ног на голову, требую своего права на чужеродность, стилизую чужеродность как форму бытия, каждый раз придумываю себя заново, заново приживаюсь. В поездах я общаюсь с людьми из разных культур. Вместе мы составляем целое семейство. И мне кажется, будто глухо стучащий поезд — это швейная машинка, сшивающая разорванный мир.

Прошли годы с тех пор, как меня вынесло на берег этой страны посреди памятной тьмы. Я становлюсь старше, а страна молодеет и пестреет. Мы едим за столом, и я рассказываю сотрапезникам истории людей, собранные мною во время странствий. Чтобы меня слушали, я научилась придавать им сжатую форму. Наш общий стол из года в год становится все многоязычней. Чужеродность как сказочная каша расползается по всей стране, всем континентам. Но стоит мне приглядеться, и я вижу, что каждая чужеродность особенна. Для этого явления придется отыскать новые понятия и образы. Такова задача завтрашних и послезавтрашних поколений.