Горячая вода - Андрей Цунский Страница 24

Пришла… Оказалось, что Ленка откуда-то прекрасно знает, что пластинок у меня предостаточно, что я довольно прилично и сам играю и что человек я, как она выразилась, «оригинальный».

Она уже откуда-то знала, что я не боюсь Чаги. Что отношение ко мне сильно изменилось. Но все было испорчено с самого начала. Увидев меня в заутюженном школьном клифте с серебряными пуговицами, она расхохоталась и сказала:

– О господи! Ты похож на чеховского железнодорожника!

Потом я ее домой проводил. До подъезда. Вернулся домой. Сел на подоконник и включил музыку под настроение. Родители старались прийти попозже, чтобы мне не помешать, так что Малера я наслушался всласть.

Мама набросилась на меня с расспросами, которые я довольно грубо оборвал, и мама, приняв повод к грубости за юношескую застенчивость, сказала фразу, которая немного подняла мне настроение:

– Андрюш, ну я же не из любопытства, мне просто интересно!

Но смеялся я как-то не так, потому что она обиделась и оставила меня в покое.

А папа, посмотрев на меня и оценив Малера, покачал головой.

На следующий день он принес неизвестно откуда сверток с джинсами из темно-синего вельвета и свитер. Такой шикарный, что я спросил, кому это.

И в понедельник я отправился в школу в новом наряде, при полном параде. А внизу увидел, что в расписании уроков изменения. Лабораторная по химии. Само по себе паршиво. Не люблю химию.

И надо же было «химозе» посадить меня на «лабе» с дурой, которая все время твердила, что я все не так делаю, хотя именно я-то и делал все правильно. Нужно было сделать слабый раствор соляной кислоты, и я, взяв пробирки, аккуратно начал лить кислоту в воду. И тут эта коза выхватывает у меня пробирки и с плаксивым криком «Ну не так же было сказано!» плещет воду в кислоту. Шрамы на руках у меня прошли. Почти. А вот штаны не заживают.

Так я заработал свой единственный неуд по поведению.

Я встал, посмотрел на новые штаны и тихо, но очень внятно сказал:

– Звезда ты… с ушами…

В итоге: двойка за «лабу», неуд по поведению, вызов родителей в школу, свидание с директором и дополнительное замечание за явку на занятия не в школьной форме одежды, идиотские вопросы завучихи, где я научился этим словам, мой совершенно неуместный ответ… А что было дома, лучше и не говорить.

Резонансное получилось событие. Пришлось отложить девок на годик.

Футбол и гитара. Это было пока в самый раз. По средствам.

Когда история с джинсами и этой… одноклассницей несколько отдалилась во времени (забыться – не мечтайте, мои первые джинсы были излюбленной маминой темой до появления внуков), папа решил, что мне нужно стать самостоятельнее. Он вызвал меня на кухню с листком и ручкой и строго сказал:

– Пиши и считай. Завтраки в школе. Проставь сумму за неделю. Умножь на четыре. Обеды в столовой. Один обед в среднем… и умножь на двадцать четыре. Стрижешься ты коротко. Раз в месяц? Проставь. Проезд на транспорте… Кино… Две пластинки в месяц… Какие струны? А аккуратнее нельзя? Снашиваются… Бренчишь, как Перкинс, пузочес…

Я терялся в догадках. Явно подсчитывалось, сколько обходится мое содержание в месяц. Мысли меня охватили самые тревожные. Если зарубят струны и пластинки…

Но не зарубили. Оказалось, что это смета. Как человек, доживший до подросткового возраста, я должен сам распоряжаться средствами и таким образом нести за себя ответственность. После поправок, как в ту, так и в другую сторону, мне была выдана на месяц сумма в пятнадцать рублей. Богатство!!!

К тому же кассетник «Весна» отказался играть в машине от прикуривателя и все время жевал пленку. За ненадобностью он был отдан мне. И четыре кассеты. Но на кассеты в смете ничего не полагалось. Пришлось сокращать школьные завтраки, от которых все равно толку не было, да и гадкие они были на вкус.

Червонный Валет – Серый – подогнал мне кассету «Машины времени». Мне так понравилось, что я немедленно начал искать еще. На фирменную кассету «Сони» ушел чирик… Колька Васильев с неизменной улыбкой на широком лице как-то после футбола позвал меня зайти к себе и, сняв с полки еще одну кассету, сказал:

«Дарю!» Кассета казанского фотожелатинового завода стоила четыре рубля! Но главное – концерт «Машины», да еще в почти идеальном качестве! Через три дня я знал наизусть все тексты и все аккорды. Повторял почти все гитарные – нехитрые, прямо скажем, – фокусы Макаревича.

К маме пришла ее молоденькая и очень красивая знакомая – Галя Скворцова. Я не выходил из своей комнаты и мучил гитару. Галя сама ко мне зашла и вдруг предложила написать о «Машине времени» статью для республиканской молодежной газеты.

Предложение меня заинтересовало не сильно. Но через три дня что-то меня подтолкнуло к столу, и я застучал по клавишам родительской пишущей машинки. Кстати, я сначала научился печатать, а уж потом писать от руки. И до сих пор первое у меня выходит гораздо лучше второго. Я набарабанил десять страниц и пошел искать мамину знакомую.

Ну, переписывать этот отчаянный панегирик мне пришлось раза четыре, сокращать раза в три, редактор еще прошелся по нему как следует и без стеснения. Я так и не верил, что выйдет из этого что-то путное.

А потом Галя позвонила и строго спросила, почему ответственный секретарь должен дожидаться, когда я изволю прийти и проверить гранки? Из разговора я понял, что ответственного секретаря зовут Валерий Николаевич Верхоглядов, что он очень строгий и если я опоздаю…

И через десять минут (хорошее время, если учесть, что бегом) я был уже в кабинете у Валерия Николаевича, который курил папиросу, прикладывал туда-сюда длинный строкомер и даже не заметил, что я вошел. За его спиной висела картинка: череп, пробитый в области темени, и под ней предупреждение:

«ТАК БУДЕТ С КАЖДЫМ, КТО СДАСТ ФОТОГРАФИЮ БЕЗ ПОДПИСИ!»

Макушка у меня отчаянно зачесалась. К моему тексту никаких фотографий не прилагалось, но я на всякий случай стал прикидывать, что мог забыть, и тут услышал:

– А! «Машинист»! Андрей, кажется? Вот тебе гранки. Надо убрать десять строк.

Мне очень не хотелось убирать десять строк из уже и без того порезанного в клочья откровения, но Валерий Николаевич был действительно очень строгий, прикуривал папиросы одну от другой, а иногда стучал строкомером по столу, приговаривая:

– Ну никто не хочет довести работу до ума!

Если такой человек говорит, что «до ума» – это на десять строк меньше, значит, у него есть резон, решил я и перечел текст.

И вдруг мне стало ужасно стыдно. Все, что я написал, показалось мне отвратительным, глупым и насквозь бездарным. А главное – к ужасу своему обнаружил я, что вычеркнуть можно любые десять строк, кроме первых и последних. Да что там. Даже первые и последние. Двух абзацев я так устыдился, что, жуя гланды, продавил из себя наружу: