Хамам "Балкания" - Владислав Баяц Страница 24

Так счел Памук.

Он не упомянул, что сераскером в том походе был Лала Мустафа-паша, который стал следующим моим примером беспричинной жестокости. Злость невозможно оправдать. Кстати, речь идет о младшем брате Дели Хусрев-паши из рода Соколовичей, некогда бывшем аджеми-огланом в едренском сарае, где ему, как самому младшему, покровительствовал его родственник, Мехмед-паша Соколович. Первый в то время был главнокомандующим в походе на Кипр, а второй – великим визирем Османской империи.

Но вот тот самый рассказ, что я подготовил Памуку:

– Мой пример следует сразу за твоим. И происходит он в том же самом месте; он продолжает твою историю. Итак, Лала Мустафа-паша сразу после Никосии двинулся на укрепленную Фамагусту, которую защищали всего лишь семь тысяч воинов. Был октябрь 1570 года, а весной следующего года паша обнаружил, что он все еще копает подземные ходы в направлении крепостных стен и строит бастион для семидесяти четырех пушек. Жестокие бои продолжались целых полтора месяца, пока у греков и венецианцев хватало боеприпасов, после чего был заключен договор о почетной сдаче. Он предусматривал, что комендант гарнизона Марк-Антонио Брагадино вместе с выжившими защитниками беспрепятственно погрузится в нанятые турецкие суда и уплывет в Канди. Перед этим турки должны были отойти на определенное расстояние от города. После того как все выжившие воины и жители города покинули крепость, в лагерь Лалы Мустафа-паши прибыл комендант гарнизона с десятью офицерами, чтобы передать ключи от города. Но тут паша потребовал то, что не было предусмотрено договором, а именно – оставить заложников как гарантов возвращения судов! Венецианец, требуя соблюдения данного слова, грубо возразил, паша же на это ужасно разгневался и велел зарубить всех офицеров. И тут Лала-паша начинает вести себя непонятным образом. Для начала Брагадино отрезали уши и нос, и пытки продлились следующие двенадцать дней. И вот слова хрониста: «Сначала к его ногам привязали каменный жернов, потом подняли на канатах к реям, откуда сбросили в море. Потом навесили на него две корзины с землей и заставили залезать на крепостные стены, которые латали солдаты. Каждый раз, проходя мимо сераскера, он должен был кланяться до земли. Напоследок на городской площади, перед позорным столбом, у которого бичевали турецких рабов, Марка-Антонио Брагадино живым посадили на кол. Вместо воплей венецианец поминал Господа, которого благодарил за данное ему чистое сердце, после чего испустил дух. “Где же твой Иисус? Почему он не пришел к тебе на помощь?” – бросил Лала Мустафа мертвому коменданту и приказал зарезать три сотни христианских пленников. Другие же были оскоплены». И на этом, мой дорогой, невероятная бесчеловечность не заканчивается, – я не смог удержаться и прокомментировал прочитанное: – Вот тебе и продолжение: «С Брагадино содрали кожу, и пока его тело, расчлененное на четыре части, висело над четырьмя городскими воротами, кожу, набитую соломой, пронесли по улицам города на носилках под красным балдахином, словно он живой и направляется к Лале Мустафе, чтобы передать ключи от города. В конце концов кожу вместе с головами других офицеров отправили султану в Царьград».

Следует признать, размышлял я, что мало таких преступлений было зафиксировано в хрониках. Возможно, граница человечности не позволяла хронистам той и другой стороны свидетельствовать о них. Некоторые приходили в ужас от этого, но были такие, что могли гордиться содеянным. Но были и исключения вроде процитированного. Возможно, в этом случае победило желание объяснить, какого именно поведения сераскер ожидал от побежденных, и потому таким вот образом «повторил» церемонию сдачи ключей от города.

После этого я продолжил вслух:

– Но и на этом рассказ не заканчивается. И только когда Лала Мустафа-паша, вернувшись из похода, с триумфом вошел в столицу, приведя ее жителей в состояние эйфории по поводу завоевания Кипра, султан осознал горькую истину.

Памук ошибочно предположил:

– Думаешь, он понял, что его сераскер переусердствовал в жестокости?

– Нет, это касалось империи, что еще хуже. Собственно, жестокость Лалы Мустафа-паши можно было объяснить тем, что он, а не султан и не великий визирь знал, что на Кипре погибли пятьдесят тысяч османских воинов! С этой цифрой никто не мог примириться. Никакой триумф не мог оправдать такие потери. Но, не желая умалять значение победы и сохранить ее для истории, султан не стал открыто наказывать Лала-пашу, а сделал это тайно: особым решением, сообщенным изумленному Лала-паше, все награбленное на Кипре было передано великому визирю Мехмед-паше Соколовичу! Этот поступок был в духе некоей внутренней правды, но остается вопрос: было ли это действенным наказанием за совершенное злодеяние?

Я не решился далее развить еще одну тему – о причине, вызвавшей это преступление, которая, возможно, притаилась в уголке сознания в виде придушенной прежней веры Лалы Мустафа-паши. Такое своеобразное доказательство преданности вере новой все-таки казалось невероятным. Разве над ним не стоял именно великий визирь, человек со сходным прошлым и таким же настоящим? Откровенно говоря, они совсем иначе воспринимали веру, преданность и человечность.

Или Лала Мустафа-паша был спровоцирован такой долгой осадой? Может быть, шесть месяцев бесплодной борьбы одолели его убежденность в окончательной победе? А может, он попытался стереть любой след поражения, которое он, безусловно, пережил, несмотря на несомненную победу, свидетелей которой было так много?

Вместо того чтобы начать развивать эту тему, я защитился иронией:

– А ведь ты хотел отдохнуть от мертвых!

Глава X

Опять они расстались. Баица вновь оказался в стенах едренского сарая, а Синан проследовал с великим визирем в Истанбул. Султан решил передохнуть в Эдирне, перед тем как поспешить в столицу. Поход всюду прославляли самым достойным образом. Словно властитель хотел сказать: «В будущем будет множество побед, так что я не должен каждую праздновать в Топкапи».

То, что они находились в одном дворце, ничуть не изменило привычный распорядок дня Баицы. Просто у него было странное ощущение, что за ним наблюдают, но это, скорее всего, было обычным заблуждением. Впрочем, властитель однажды решил посмотреть на него. Бая эту встречу назвал для себя смотринами. Султан молча рассматривал его. Потом неожиданно сказал:

– Ты тот самый, что измеряет, каких пределов может достичь турецкое войско? – и, не ожидая ответа своего воспитанника, громко рассмеялся.

Баица почувствовал унижение. Сначала ему было приятно, что Синан наверняка что-то рассказал великому визирю, а тот передал султану. Если все было так, а иначе и быть не могло, тогда за это надо было поблагодарить. Но не так, со смехом; похоже, что над ним издеваются. Но все-таки, размышлял он, после того как властелин отпустил его, султан по какой-то причине запомнил! Но только почему ему стало смешно?

Ответ на этот вопрос он получил несколько лет спустя. Султан под конец зимы покинул Эдирне и вернулся в Топкапи-сарай. Баица так и не увидел его до отъезда.

Теперь уже по принятому распорядку, с перерывом в три года, османское войско вновь двинулось на короля Фердинанда, который опять отнял власть у Яноша Запольяи в Венгрии. Эту кампанию летописцы назвали походом на Германию. Войска начали движение весной 1532 года, после чего, вернув Буду, подошли к Грацу, но уже когда начался сентябрь, было поздно продолжать поход на Вену. И опять город не удалось взять.