Дети мертвых - Эльфрида Елинек Страница 25

Явление нового рода, спектакль, который природа показывает сама себе, поскольку другие её робкие актёры так часто не получали признания? Гудрун бросается к двери, распахивает её и кричит в коридор. Она прижимается к стене, как будто хочет оставить отпечаток. Зов у неё тоненький, как писк чуть приоткрытого крана, но её, кажется, услышали, поскольку на лестнице показывается голова девушки, одетой в национальный наряд, который, как размахивание шляпой, обещает оживление, — мол, ну, сейчас всё завертится; баварское платье завоёвывает страну, удобные шлёпанцы брякают по узкому коридору, и комбинированная горничная-официантка-модель резво продвигается вперёд, к первоисточнику привета: Гудрун вжимается в стену, чтобы девушка могла пройти мимо, и робко здоровается, показывая рукой на комнату, но деревенская просто прошивает мимо крупными стежками, вот её шаги замедляются, решительность словно затормозилась сильным встречным ветром, она почти останавливается, оглядывается, толкает дверь комнаты Гудрун, та даже чувствует на щеке дуновение воздуха, делает энергичный бросок тела наполовину внутрь, пожимает плечами, тут же выбрасывается назад, короткую юбку так и заносит, она деловито вертится вокруг хозяйки, дева трясёт ручку противоположной двери, но та заперта, как и соседняя, Гудрун стоит тут же, но кажется, что она не в себе. Девушка протискивается мимо, чуть ли не сквозь Гудрун, которая отчаянно хватается за её дневное покрывало, чтобы оттащить её от себя. Горничная слегка входит в ступор, её столь решительный бег распадается на несколько мелких ручейков и иссякает. Посланница службы останавливается, потом спешит к окну коридора и выглядывает вниз, но там, кажется, никого нет. Этот крик, кажется, не имел места, для которого он предназначался, и не находится никого, кто мог его исторгнуть. Растерянно, уже с заметно меньшей решимостью девушка поворачивается и уходит, вплотную мимо Гудрун, которая в отчаянно рвущейся вперёд робости ловит её за рукав, — он протекает у неё сквозь пальцы, как чужое дыхание в чужом горле. Хватание за свой рукав национально-нарядная девушка почувствовала, потому что, хоть это и был лишь беспомощный щипок, действие оказалось очень резким, ведь под рукавом скрывалась плоть, деревня. Плоть воспротивилась Гудрун, деревенская кельнерша вошла в штопор, завертелась волчком.

Кости бьются друг о друга, становится страшно — а вдруг они ломкие, что-то вдувается в девушку, возможно её ангел-хранитель, и взмахами руки невидимо сеет, невоплощённое бытие, своё семя в деревенскую женщину. Та ещё сильнее вертится из-за мелочи, несопоставимой со смешными чаевыми, она пошатываясь бредёт назад к лестнице, подпалённая огнём и на глазах теряющая силы, и чуть не падает с лестницы вниз, слышна неравномерная дробь её каблучков по ступеням, потом перебой на клипп-клапп, на полу террасы вестибюля пластиковые каблуки звучат гулко, у ресепшен шаги сметаются, как жирная шелуха действительности; какой гигант потирал здесь руки? — земляные крошки покрывают пол, ошмётки того, из чего мы сделаны, промежуточный результат сложения, однако это суммируется.

Гудрун стоит. Птица чиркнула крылом по стеклу панорамного окна в зале для завтрака — видимо, она не заметила бумажный силуэт птицы. Постоялец не желает видеть ничего мёртвого, иначе как на своей тарелке. Птица, должно быть, заблудилась в воздушном коридоре и свернула не туда, не в ту просеку бесконечности. А может быть, пернатое залетело слишком высоко, где его глаза были ослеплены известным блеском, так что его чуть не размазало, сбросив оттуда. Ветер легонько похлопал птицу по плечу и опрокинул в воздухе, ведь она такая лёгкая! Приземлилась на обе ноги, хоть и враскоряку, но выстояла. Как говорят прыгуны с трамплина, «села на горшок». Как пьяная, пернатая лётчица поплелась в другую сторону, бестолково замахала крыльями, а потом снова, чуть покачиваясь, взлетела. Не так скоро удастся кому-нибудь снова посмотреть на неё сверху вниз.

Генератор Гудрун, дух творения, который не ведает, что творит, по природе своей труженик, но временами мало целеустремлён, ну, это не доказывает того, что он творит подневольно, но и не доказывает того, что он творит своими силами. Он приветствует покой от работы больше, чем покой после неё. Гудрун меняет скорость своего конвейера, поскольку несётся по крутой узкой лестнице. Свет рассеянно смотрит в сторону. Резьба по дереву поднимается по перилам лестницы вверх, из неё на Гудрун выглядывают тяжёлые головы мёртвых животных, которыми они не тяготятся, поскольку смерть сняла с них все тяготы. Тетерева и глухари, петухи и забияки, другие жители гор, тут и двое-трое рябчиков, и на подвешенных при них табличках указано, когда и где их настигла смерть, бедных птичек. Вот белая куропатка. А вон ещё одна. Видимо, утекли из жертвенной кружки природы, которая дала течь. Зоомагазин в этом коридоре был организован давно, а теперь он закрыт. Серна с остекленевшими глазами. Какой-то шутник вставил ей в пасть сигарету. Тень от дыма лежит на деревенских обоях, что-то тянется оттуда и вместе с тем остаётся совершенно оцепенелым, застывшим как вкопанное. В эти остатки тел животных вместо крови вселилось что-то другое и привинтило свою мебель к полу, как это делают на кораблях. Нечто непоколебимое, более жуткая форма бытия, скучнее подкрашенного лимонада, который на целый день оставили на чистом воздухе. Головы напряглись на стене, что-то в них вставилось, что преподносит смерть в довольно терпимом виде, как меньшее из зол. Мы отваливаемся, сытые и накачанные, как велосипедисты, головы которых, бессловесные, бестелесные, будто сами по себе скользят мимо нас за низкой стеной, оклеенной рекламными плакатами. Головы и обрезанные должны работать, мы оставляем их без привязи, ведь они не задаются и не воссоздаются. Это нечеловеческое житьё, но ведь оно и создано было из праха, смертельного врага домохозяйки, который всегда будет бывшим, поскольку он удалён ещё до того, как появился. Страшный противник, который становится видимым лишь тогда, когда он, накопившись в большом количестве, создаёт определённый слой. Но, хотя он постоянно обретает новую жизнь, как только коснётся земли, он всё равно перекочует, ныне и присно, в мешок, заткнутый за пояс одного жен. существа, которое его покорило.

МИМО ОЦЕПЕНЕЛЫХ ВЗГЛЯДОВ этих животных Гудрун скользит вниз по лестнице. Её дыхание никого не касается, оно — пневматический воздух без святого духа. Эта молодая женщина полная, но ей недостаёт всего, или она — недостаток, который всё же полон? Не часть в части, а всё в целом — эта ангельская птица, порхающая вниз по лестнице! Дуновение жизни, именно лишь дуновение, но его достаточно, чтобы в этом измерении существо Гудрун казалось вполне существующим, и она несёт себя даже с некоей торжественностью, как собственную реликвию, э-э, поскольку мы уже в пыли: ею набила её неразумную душу домохозяйка, которая здесь — домработница. Работа, которая проваливается в чёрную дыру скорого забвения и потери себя. И этим Ничто, которое создала домохозяйка, она покрывает только себя, полная женщина, которая, тем не менее, со скромной гордостью вся прячется зд своей работой. И она, в конце концов, сойдёт на нет, хоть её ещё пока видно, как она раскладывает на столе свою дикую еду и преломляет хлеб облатки, — о, вот, наверное, Богу досталось по рукам! Такова и Гудрун Бихлер — из праха пришла в мир и в землю уйдёт, сухой остаток, и в неразумии своём справляется у мыслителей, что это выскочило из их мозгов, и вот она опять приходит к тому же, сделанная по чьему-то образу и подобию, да к тому же неудачно; ибо несколько лет назад когда она умерла, как раз в моде снова было мини (поскольку женщина уж такая мелочь, что и одежда её съёживается!), сейчас эта мода опять ушла, только для того чтобы вернуться до половины бедра. Всегда готовы: нажать на пуговку лифта, чтобы снова всё пошло вверх. Где там прозябает прах Гудрун? Она не может пожелать, чтобы в неё было вложено нечто похожее на неё, ведь ляжки она хочет потоньше, а то, что от них останется, хочет получить наличными. Но, может, здесь как раз тот случай, когда чем меньше, тем лучше? Гудрун — кость от кости, и она больше не позволит отогнать себя за турникет, через который тащат мясо из подвала, пропускают через контроль и выкладывают на прилавок. Вот уже руки из стен тянутся к студентке, грабастают её, раскрывают, листают, душу из неё вынают, а душа ведь ей самой ещё понадобится, но где бы взять так, чтоб не украсть. Так. Гудрун бежит. Руки лапают её, а она знай своё: бежит! Из стен её хватают, она чувствует на щеке дуновение воздуха, дальнобойный манипулятор, пятна грязи на правой икре, беглые приветы, которые не дойдут, потому что забыли надписать адрес на открытке с видами. Слова сражены — где же их щит, где же меч? Связи закинуты, как лассо, как арканы, в суетливом усердии существа из реки обшаривают берег, — почему бы и нет, ведь удочки с берега непрерывно обшаривают реки, чтобы выудить оттуда что-нибудь. Как существо, которое ещё не доразвилось (японское пристрастие к красивой бумаге), которое бросили на полдороге, и теперь тут торчит беспомощный сгиб, там сустав выпирает, готовый кинуться к какому-нибудь животному или другому существу от тоски по любви, Гудрун очертя голову бежит прочь. Расчёт при её смерти произвели слишком скорый, поскольку там поджидал другой кусок настоящего времени, кредит, который теперь надо погашать. Невидимые руки хватают её, но промахиваются, Гудрун успевает их опередить. Каждый человек всё-таки самая зачитанная книга для себя самого, хотя мысли он черпает из другой. Вот Гудрун минует стеклянную витрину с кубками по лыжам, которые выиграли дети хозяйки пансионата, — она даже из собственных детей старается извлечь доход. Зато на свободное время в этих местах никто не покушается, поскольку для этих юных столяров, электриков и монтажников в сельской местности чужое свободное время давно стало собственной работой. Этот дом, этот вестибюль не просто выдуман мной, не надо забывать, что он реален и тверд для местных жителей, особенно пол. Из волос Гудрун как раз собиралось вырасти дерево, его корни уже впутались в эту богатую растительность и прочно держали студентку на земле, но теперь она упала, слишком быстро бежала по лестнице, — или это её волосы вдруг рванули назад, в неведомое, невидимое? Навзничь падает Гудрун Бихлер в петлю времени, в которой она догнала сама себя чуть ли не (не совсем!) со скоростью света, так что она не остановилась, а просто забежала чуть назад в прошлое, то, что неизменно. Только затормозить Гудрун уже не может и падает, скользит, конькобежка, которая слишком долго вертела свои круги на одном месте, и теперь крышка канализационного люка, ведущего в Ничто, выломилась — из кухни слышен голос подсобной девушки, которая что-то взахлёб рассказывает, его прерывают вставные реплики, снаружи не понять ни слова, а может, и слова тоже прокручиваются назад, — так она растянулась во весь рост. Гудрун Бихлер, проехав половину пола уже лёжа. Что-то в ней дрожит, просится наружу, наша суть находится в нашем индивидуальном распоряжении, это как с гомеопатией: никто её не видел, но многие хотят тут же что-то почувствовать, как только приняли пульку.