Ослиная челюсть - Александр Иличевский Страница 25

Прости, я не могу тебе дать сейчас ни соленых орешков, ни тряпичного клоуна, ни даже живого тигра. Но когда я вернусь (а я непременно вернусь), я обещаю попытаться спросить тебя, насколько ласковым был мой двойник, хрустели ли простыни под лавиной света, и красиво ли вились гирлянды из наших с тобою пенных утех, покуда я отбывал свое наказание.

Прошли два года с тех пор, как ты взмахнула рукой, показывая направленье движенья времени, а сама исчезла.

Поэтому мы теперь встречаемся лишь в нашей общей памяти. Но стремленье к этому возникает все реже: поскольку – выдается теплый вечер, усыпанный фонарями, с луной, затерявшейся меж них, и горько веточка бузины гнется… Еще тогда мы знали об этом липком, как тополиные почки, свойстве воспоминаний.

Но все же прохлада движется, сметая времена года, круг разматывая в прямую, и, похоже, мы больше не встретимся.

И придет свобода.

Ноябрь опускается, распадаясь на клочья, беззвучен, облаков – в виде тумана, который сам гремучим газом, кончающимся взрывом слепоты в глубь – в минус дебрей обоев, дверного глазка и того, что ринусь сейчас я растить туманно – из мусорной кучи, над которой чайки – жертвой зренья из близи текучей, поскольку из воображения – за пищей, клубятся туманом.

Так и сам во внешних потемках предельно странно выглядишь над собственной жизнью. Случай занес над нею. Миришься и ставишь многоточья.

И с конфорки снимаешь чайник, разгребая тумана клочья, спугнув от двери соседку за солью беззвучьем, глянув вниз из окошка спальни на свалку – ладно, так и быть, я сниму тебя, чайник, не свисти так надсадно.

В Подмосковье нынче кофе из области изысканной морали: раз мелешь зерна – поди благонравен. Но спустя пару фраз – не понятен, нагл, не равен… Внизу – подъезда мимо крадучись крадутся крали: спрыгнешь, станешь клеить – будто дрофе про жирафа: скучно. Интереснее зато потом в конторе мятых простынь в пятом этаже…

Чем увлекательней – тем выше. Этаж – под стратосферу. Артистичность пропадает. Различье тел, понятно, тает. Бульдозеры ползут под дом: тела в одном безумии на крыше. Дом сносят. И подруга средь хлама уже канает под ходики или под хвостик свеклы на меже. Концом своим соитие обычно.

Поехать к морю? – Ялта там, синоним скуки. Просто море не найти, всегда есть приложение, нагрузка. На Фраксос? – Славный остров: гузка мечты-голубки румянится на блюде. Что ль пойти за можжевельником в леса? Послушать гам галчачий по-над краем рощи, вглядеться в срам небес сквозь кружева нагих ветвей, послать судьбе упреки, вернуться и состряпать лук, немного стрел, глотнуть настой и, лампу потерев, спросить у джинна цель. Татарин, ленью полн, как лев телятиной, срыгнув «якши», доставит все же к морю. Стук наконец копыт его смолкает. И стоя над обрывом, как скарабей над небом, все стрелы в море выпустишь. Как рыб в бассейн.

Насилие бесцельности. У моря враг один – промокший берег. Очечки бесконечности – по кругу. Послать письмо себе как другу. Вот-вот зима. Но скоро будет осень. Ельник хоть раз бы да разделся в этой местности. Все дни похожи на отсутствие промежности.

Месяц зря мостит дорогу: здесь ничто не внемлет Богу. Здесь Ничто себе эклогу посвящает и в берлогу залезает, выгоняя, больно за уши кусая, косолапого к острогу – побираться. Стая (труппа) шатунов голодных супа миску, черного кусочки хлеба брату на задочки, на окраину Москвы тайно носит. Все мосты не имеют берегов. Как значенья своих слов.

Я живу в третьем этаже девятиэтажки в Беляево. На улице Миклухо-Маклая.

(Я живу.)

Аглая, деревья, трава, сарафан. Конец августа, и уже случилась ночь, за которую пожелтели сразу все листья.

(Я живу в третьем этаже.)

Перед этим событьем весь день продирался сквозь лукум воздуха дождик.

(Хотите верьте, хотите нет – я живу.)

Особенной грозы не было – была особенная духота. Все повторенья от рассеянности – не забыть бы. Потому люди и пишут, что все чаще – к себе: памятки. Когда уляжется листва – крошки мела от штриховки белесой муры по небу посыплются прохожим за воротники, и зренье станет неясным – смутится, как при виде негативов хорошо знакомых фотографий.

(В третьем этаже. В Беляево. Я могу забыть, и он не вспомнит.)

На небе скоро появятся граффити беспризорника-ветра. Осень – это воздух света, данный взамен утраченной деревьями сени.

Предвосхищение цитаты цвета о более позднем свете пожара.

Беззвучное «О» – след слетевшего по взгляду листа. След зренья.

Я живу в однокомнатной квартире, в которой я чувствую себя в гостях. Метро – рядом. Я сродни телефону – я, как и он, размножаю тишину: помесь сдавленного голоса со слухом не ставшего абонента.

В девятиэтажке. Ночь. Темнота въедается в простыни, в глазницы, в ее собственный стерильный запах – в выдох – и делает его неотличимым от вдоха.

Хоть бы вынес сосед свой мусор.

Я забыл, и он не придет. В Зюзино. В восемнадцати. Зрение – это обязанность. Облегченье: представить себя звуком мотора греющегося под окном «москвича» – поскольку звук способен исчезнуть чихом из-за угла – куда, зачем?! – три часа ночи. Я готов держать пари – автомобиль остается: таковы неуловимые повадки невидимок – ни на приметы, ни на исчезновение они не способны.

Забыл купить сегодня чай. В морилке. Единица всегда больнее, чем ноль, ибо она привыкла быть единицей. В седьмом классе, этаже и небе. Ночь: пластмассовая чашечка из детского набора (суета кукол близка суете туристов – и те и другие ведомы кратковременностью – пребывания, детства) в качестве пепельницы.

(Тронулся куда-то лифт. Вбок?!)

«Я» стремится быть упрощенным, тщась избежать путаницы лиц – вереницей памяти, света – полос от фар на потолке, под углом сходящихся к движенью: эти лица, движенье и есть я – и темноты, разделенной шторами, стояньем перед дверью.

Я забываю. На Севастопольской.

Я третьем. я один. я пришел

Так ли, иначе ли пишутся письма, но читаются они все равно невнимательно, бегло, со страхом углядеть прямую, честную речь; нервно передергивая последнюю страницу… выхватывая с облегчением простую, без обстоятельств исчезновения подпись, выпуская и без того отсутствующий – на всякий случай – P.S. И откладываются (часто без шанса на востребование) в коробку из-под чешских туфель, она же – Пандоры ящик.

И забываются до случая: спустя, в конце, разгребая сугробы пыли на антресолях, локтем сбивается на пол, и беды прошлые, чужие бередят, ласкают остатки души: дух люди испускают не сразу, но постепенно.

Случается, что несвежая ряженка при попытке вылить ее из бутылки вываливается мимо большим куском: плавность отступления – медленная паника пустоты расползается кляксой по промокашке воображенья, всматривается, привыкает.