Ты сияй, звезда ночная - Каори Экуни Страница 25

Муцуки проводил нас до главного входа.

— Добирайтесь домой аккуратно. И помните — сначала шестой автобус, а потом, напротив большого офисного здания, пересядете на первый.

Солнечные блики, отраженные каменными ступенями, светят нам, выходящим из больницы, в глаза. У скользящих дверей, засунув руки в карманы, стоит Муцуки. Халат его — слепяще-белый, чистый, прямо как в телевизионной рекламе отбеливателя. Здание — такое же унылое, как и прежде. Я бросаю взгляд вверх, в сторону окон третьего этажа.

— Они — пришельцы из космоса, — шепчет мне Кон. Он тоже смотрит на окна третьего этажа.

Выйдя из автобуса, прощаюсь с Коном и решаю заглянуть в ближайший универсам, купить бумагу для оригами. Как только прихожу домой, сразу же беру банку пива и принимаюсь делать украшения для праздника Танабата. Клею кольца, цепи, вырезаю из бумаги разные фигурки и орнаменты. Одну полосу складываю в гирлянду бумажных колокольчиков. Записываю на оригами свои желания — все, сколько ни есть. Хочу, чтоб мой итальянский стал лучше, чтоб редактор забыл про мои вечно сорванные сроки, чтобы я выросла сантиметров на пять. Последнюю полоску бумаги я оставляю чистой, просто перевязываю шнурочком. Самое большое желание должно остаться тайной, так оно вернее всего сбудется. Заканчиваю с украшениями и развешиваю их на Древе Кона. Вокруг — горы мусора, оставшегося после моей работы, — обрезки бумаги, крышка от тюбика с клеем, несколько пустых пивных банок, ножницы. Древо Кона, пожалуй, великовато для предложенной ему роли — особенно если сравнивать с тоненькими, изящными стеблями бамбука, которые в таких случаях полагается использовать. Похоже, оно немножко стесняется, что ни с того ни с сего оказалось в центре всеобщего внимания. Но в то же время оно явно испытывает радость и гордость, сразу видно. Я вытаскиваю Древо Кона наружу, на веранду.

Внезапно остро хочется бобовых ростков эдамаме. Я бегу в ближайшую бакалею и покупаю целую корзинку. Пять минут в кипящей воде — и они принимают красивейший оттенок зеленого. Откидываю их на дуршлаг, посыпаю солью. Муцуки с минуты на минуту домой вернется. Уже совсем темно. Бумажные украшения на веранде вот-вот растворятся в чернильной ночной тьме…

Муцуки приходит с работы. Раздвигает стеклянные двери. Громко хохочет:

— У этого растения такой сконфуженный вид!

Это точно. Вид действительно неловкий, напряженный, нахохленный и сконфуженный. Право слово, ужасно неуклюжее растение. Мы с Муцуки сидим на веранде, попиваем пивко, едим эдамаме и мило беседуем о Древе Кона. Приходим к выводу, что это — совершенно замечательное растение. Оно сильное, не привлекает насекомых, да к тому же его легко можно превратить в бамбуковый стебель к празднику Танабата. Можно ли требовать от какого-нибудь растения большего?

— Слушай, а давай здесь поужинаем, на воздухе, — говорю.

Муцуки с улыбкой кивает. Говорит — это хорошая идея.

— Ты холодную лапшу есть будешь? Вкусно и освежает.

— Отлично звучит. — Он опять кивает.

— Муцуки? — Не знаю почему, но мне вдруг становится не по себе. Спокойствие на лице Муцуки делает его таким далеким. — О чем ты думаешь?

— Да ни о чем, — отвечает он. Упрямо, не отводя взгляда, смотрит на луну, сияющую, висящую в небе, словно огромный белый шар. Его печальная улыбка сбивает меня с толку окончательно.

Но как бы там ни было, настроение у него сегодня, похоже, необыкновенно хорошее. Он уничтожил изрядную порцию лапши, даже съел немного мороженого на десерт (а обычно он десерты не любит). Первый раз в жизни сам предложил — может, нам стоит выпить, и сделал для нас обоих мятные «Джулепы». Ему, судя по всему, действительно понравились мои праздничные украшения, и он просто осыпал их похвалами, уверенно утверждая, что лучших невозможно отыскать во всей Японии.

— Муцуки?

— Что, родная? — Он смотрит на меня, и глаза его, ласковые и отстраненные, словно говорят мне — что бы я ни сделала, что бы ни сотворила, они всегда останутся столь же всепрощающими.

— А ты почему не запишешь свои желания? — предлагаю бодро и протягиваю ему полоски оригами. — Вообще-то разрешается три желания записать, но у меня лично гораздо больше получилось…

— Нет, спасибо. — Муцуки скрещивает руки на груди. — Нет у меня никаких желаний. Я совершенно счастлив тем, что уже имею.

Я встаю. Ставлю свой стакан на пол.

— Секо?

Не обращая внимания на тревожный взгляд Муцуки, я судорожно ищу ту бумажку, на которой так ничего и не написала днем. Голубенькая. На верхушке растения.

— Давай напишем здесь наши имена, — предлагаю. Достаю толстый маркер и записываю оба наших имени. Вид у Муцуки неуверенный. — Знаешь, чего я пожелала? — говорю. — Я пожелала, чтоб у нас навеки все оставалось как есть. Вот для чего была эта бумажка. Но потом я подумала: вдруг, если я запишу, желание не сбудется? Вот и оставила бумажку чистой! — И резко замолкаю. У Муцуки на лице печаль. Нет, даже не печаль — боль. Боль, которую уже невозможно вынести. — Что случилось? — выговариваю я с трудом.

— Ничто не может оставаться неизменным, — говорит Муцуки, когда к нему наконец возвращается голос. — Время летит, люди приходят и уходят. С этим ничего не поделать. Все меняется.

Принять такое? Никогда!

— С чего это ты вдруг так заговорил? Раньше ты другое говорил — хорошо бы, чтоб у нас все оставалось как есть! Мы же оба этого хотим, почему все не может идти, как раньше шло?

— Секо, — произносит он спокойно и твердо, — сегодня я встречался с Мидзухо. Я все ей объяснил. И историю с парком развлечений, и все остальное.

Настала довольно долгая тишина — я никак не могла ничего сказать.

— Че-го?!

— Я все ей объяснил. — Голос у Муцуки очень спокойный, и глядит он мне прямо в глаза.

— Ты шутишь, да?

Я отчаянно пытаюсь взять в толк, что происходит, но в голове — полная пустота. Этого не может быть. Это не может быть правдой. Не знаю почему, но перед мысленным взором, как моментальные фото, проносятся лица стариков из больницы. Время летит, люди приходят и уходят…

— Ну ты и мудак. — Я сама удивляюсь своему еле слышному голосу.

Под расшитым бриллиантами небом парит и трепещет на ветру бумажная цепь — украшение Древа Кона…

Машину свою я припарковал рядом с седаном тестя. Я всегда понимал — однажды до этого дойдет, так что при виде его белого автомобиля испытал из всех мыслимых чувств скорее всего облегчение. Я прождал две недели. Мидзухо пребывала в растерянности. Ее совершенно потряс оборот, который приняли недавние события. Снова и снова она пыталась звонить, но Секо категорически отказывалась подходить к телефону.

— Мы больше не друзья, и я не желаю иметь с ней ничего общего, — говорила она, и конец, тема исчерпана. В конце концов, решать было Секо, не мне. Что я мог? Только испортить все еще больше и обидеть их обеих? Когда я выходил из лифта, меня ноги не слушались.