Изменники родины - Лиля Энден Страница 25

Только, когда в плите уже пылал огонь, а на ней стояли два чугунных котелка — поменьше с картошкой и побольше с водой для мытья, она снова подошла к своему гостю, который по-прежнему сидел на сундуке.

— Сейчас картошка сварится, вода нагреется — помоетесь и покушаете, — сказала она, чтобы как-нибудь начать разговор.

Николай медленно перевел на нее свой оцепеневший взгляд и, в первый раз после прихода в дом, пошевелился и приподнял руку.

— Простите меня, Елена Михайловна! — тихо проговорил он виноватым тоном и попытался улыбнуться. — Я вам… столько хлопот наделал… Я даже не знал, куда они нас ведут… привели в какой-то погорелый город…. я не сразу узнал его… вдруг увидел нашу стройку… льнокомбинат… и понял, что это Липня… я стал смотреть по сторонам, искать знакомых… никого не было… Я подумал, что Липня — это последняя надежда… если здесь не удасться уйти — тогда конец… А тут вы стояли на улице… я позвал… Простите меня!..

— Очень, очень хорошо сделали, что позвали! Я вас могла не узнать, — сказала Лена. — Уйти удалось, теперь надо вас переодеть, только я не знаю, во что…

— Не надо!.. Не затрудняйтесь!.. Спасибо!.. За все спасибо!.. Что не побоялись сказать немцам, что я… Больше ничего не надо!..Я постараюсь добраться домой…

Он встал, сделал два шага, пошатнулся и схватился за стену, чтоб не упасть.

Лена подбежала, подхватила его и с силой посадила опять, на этот раз на стул.

— Никуда вы не пойдете!.. Вас в этой шинели, да еще такого страшного, первый же встречный немец стащит в комендатуру… Вас надо переодеть, превратить в гражданского человека.

— Тогда… может быть, вы сможете дать знать моей жене… она принесет мне, во что переодеться… мы жили на Второй Зареченской, дом двенадцать…

— Все три Зареченские улицы почти полностью выгорели — не думаю, что ваш дом уцелел. А ваша жена, насколько я знаю, эвакуировалась еще в июле… Я сама поищу, во что вас переодеть. А пока — мыться, есть и спать!.. А там — утро вечера мудренее!

Венецкому пришлось подчиниться столь категорическому приказу своей избавительницы.

— Сразу не отмоешь всю гефангенскую грязь! — попробовал пошутить он, садясь за стол после мытья, в старых брюках Титыча, извлеченных со дна горбатого сундука, и в собственной Лениной трикотажной майке, сиреневой, с черными рукавками и воротником.

Ужин состоял из горячей вареной картошки с толченым льняным семенем: анархия изобилия в Липне давно кончилась, наступала анархия нужды и нищеты; но Николаю казалось, что он никогда в жизни не ел ничего вкуснее этой картошки….

Через час он уже крепко спал.

Лена в сумерках несколько раз подходила к спящему и вглядывалась в его исхудавшее, измученное лицо.

Этот мало знакомый человек, сегодня спасенный ею, неожиданно сделался ей особенно дорогим и близким, хотя еще накануне она даже не вспоминала о его существовании.

Потом она легла и вскоре тоже заснула.

Ночь прошла спокойно.

Утром следующего дня шинель пленника, при содействии оборотистой Паши и ее свекра Захарыча, была обменена на старый ватный пиджак и кепку.

Венецкий после картошки и спокойного сна в теплой комнате почувствовал себя гораздо крепче и решил пойти на Заречье, выяснить судьбу своей семьи и квартиры.

Лена отправилась с ним вместе, что оказалось очень кстати, так как на мосту пришлось объясняться с патрульным немцем, которому вздумалось их остановить.

— Ведь учил же я в школе немецкий язык — а хоть бы что-нибудь в голове осталось! — с досадой проговорил Венецкий, когда мост и немецкий часовой остались позади. — Что он у вас спрашивал?

— Да так, всякую ерунду!

— Нет, не еренду!.. «Кригсгефангене» — это и я понимаю, «манн» — тоже… Он догадался, что я — пленный, и вам опять пришлось меня в мужья записать?

— Ну, и записала!.. Он же не будет проверять… Лишь бы отвязался!..

Они свернули на Вторую Зареченскую.

Улица выгорела вся целиком. От дома, где раньше жил Венецкий, оставалась только печка с трубой.

Николай прошел на пожарище, обошел вокруг печки, зачем-то заглянул в черную топку, копнул ногой кучу золы, из которой торчал искривившийся остов железной кровати, и медленным шагом вернулся к своей спутнице.

— Вот и дом! — сказал он, низко опустив голову. — Не у кого даже спросить, живы ли мои…

— Пойдем в те хаты: может быть там соседи что-нибудь знают.

Лена указала рукой на три уцелевших домика в переулке.

Не успел Венецкий переступить порог первого из домиков, как его встретила маленькая толстая старушка.

— Сергеич!.. Голубчик!.. Да вы живой!.. Худой-то какой, страх глядеть!.. Садитесь!..

Это была его бывшая квартирная хозяйка Васильевна.

— Не знаете, где мои? — спросил Николай.

Васильевна вдруг смутилась.

— Уехали они… с эшелоном уехали… и мы ехали тогда с ними… только…

— Что только?

— Разбило наш эшелон бомбежкой за Коробовым… Мы-то в заднем вагоне ехали, мы целы остались… жили в деревне… а как и туда немцы пришли, мы в Липню обратно и воротились… а тут все погорело без нас… ни дома, ничего нет… хорошо еще, что Пахомовы нас пустили…

— А мои где?… Миша?…

Васильевна молчала.

— Да говорите же, не тяните! — взмолился Венецкий. — Что с ними случилось?

— Убило Мишеньку вашего, — тихо сказала старуха. — Головку ему оторвало и ручку… а сам был в синенькой рубашечке…. так тельце отдельно лежало… Такой мальчик был хороший!..

Она вытерла слезы передником.

Лицо Венецкого окаменело.

— А Валентина? — спросил он глухо и равнодушно.

— Уехала она, уехала на машине с военными… Сперва все плакала, а потом подхватила чемодан — и на машину!.. и Мишеньку хоронить не осталась… торопилась очень… боялась… мы Мишеньку уж без нее закопали…

— Спасибо, Васильевна! Прощайте!..

Он вышел на улицу. Лена, стоявшая у двери во время всего разговора, последовала за ним.

— Куда же теперь деваться? — сквозь зубы проговорил Николай.

Лена взяла его за руку.

— Идемте назад! Пока побудете у меня, а после придумаем, что делать дальше.

— Вас потянут в комендатуру за то, что вы прячете пленного!

— Чепуха! — Лена махнула рукой. — А если и потянут — я их не боюсь!.. К тому же, вы здешний гражданин и имеете все права на проживание в Липне…

Идем!

Когда они шли обратно через мост, немец приветствовал их, как старых знакомых, трудно переводимым выражением:

— Маль цайт!