Одиночество бегуна на длинные дистанции - Алан Силлитоу Страница 25

– Давай вставай, – озабоченно прохрипел он. – Держи руку. Понравилось? – спросил он, пытаясь поставить Колина на ноги. На вопрос какого-то зеваки он ответил: – Нет, это мой двоюродный брат, с ним все нормально. Я его доведу до дома. Пошли, Колин. Он где-то рядом, так что мотаем отсюда.

Ноги у Колина были, как ватные, и ему хотелось прислониться к спасительной тверди деревянного забора.

– Этот гад отпустил меня, когда она снова закрутилась. Вот паскуда.

– Давай-давай, – торопил Берт. – Валить надо отсюда.

– Брось меня. Я поползу. Я убью его, если он подойдет.

Верчение прекратилось. Под ногами он чувствовал дощатый настил, видел лапы и быстро мелькавшие фигурки животных. Карусель закрутилась снова.

– Теперь ведь твоя очередь, так? – со злобой бросил он Берту.

Не теряя ни секунды, Берт нагнулся и взвалил Колина себе на плечи, как заправский силовой гимнаст, сразу же побледнев и неуверенно заковыляв вниз по деревянным ступенькам, скорее к теплой земле. На последней ступеньке силы его оставили, и он вместе со своей ношей рухнул за ограждение карусели, куда никто не заходил.

Они лежали там, где упали.

– Извини, – начал Берт. – Я не знал, что он нас высматривает. А потом ты идешь и попадаешься. Вот гад. – Он схватил Колина подмышку и не дал ему сползти в сторону. – Все нормально? Мне бы тоже могло достаться, если хочешь знать. Тебя мутит? Что, сейчас сблюешь? – Он прикрыл рукой и без того плотно закрытый рот Колина. – Вот ведь паскуда, как он гнался за тобой. Надо из него душу вытрясти, это точно.

Колин вдруг встал, прислонился к забору и, ощутив чуть больше уверенности в ногах, неровной походкой направился в толпу. За ним двинулся Берт. Жалкие и побитые, они слонялись рядом с ярмаркой почти до полуночи, когда им, смертельно уставшим, в головы пришла мысль пойти домой.

– Меня выдерут, – сказал Колин, – потому что я обещал вернуться к десяти. – Берт в ответ пожаловался, что еле на ногах стоит, что так и так хочет вернуться.

Улицы вокруг ярмарки погружались во тьму и становились цвета остывшего влажного пепла. Они шли, взявшись за руки, и пустые улицы подбадривали их затянуть песню, которую Берт услышал от отца:

Не хотим стрелять из ружей,

Не хотим стрелять из пушек,

Воевать за толсторожих,

Мы хотим домой!

Слова звонко вылетали из двух неокрепших глоток, ревевших в такт топающим ногам. Они шли, обняв друг друга за плечи и широко раскрыв рты, минуя перекресток за перекрестком и надрываясь в два раза громче у закрытого кинотеатра и притихшего кладбища:

Погибать за толстопузых,

Подыхать в кровавых лужах,

Дохнуть в море и на суше,

Мы хотим работать!

Они перескакивали с куплета на куплет, и неважно, какие слова они пели. Важно было то, что у них изо рта вылетали облачка пара, и они шли, распугивая кошек и сторонясь полночных гуляк, то и дело слыша из темных окон:

– Да заткнитесь вы! Дайте же поспать!

Они стояли посреди широкой улицы, когда к ним приближалась машина, щекоча нервы попыткой ее остановить. А когда попытка удалась, они рванули прочь, чтобы не попасться водителю, добежали до перекрестка и снова взялись за руки, принявшись раскачиваться под песню на мотив «Правь, Британия, морями!»:

Мы пенни дюжину берем

И получаем шиллинг,

А король Георг Виндзóр

Не бреет свой затылок!

Каждая нота звенела в воздухе и стихала, когда они заворачивали за угол. По крайней мере, так могло показаться, если бы кто-то слышал их на пустынном перекрестке. Но Колин продолжал слышать шум, он обволакивал его, ярко высвечивая картины и звуки Ноева ковчега, на котором он бесплатно прокатился и откуда его безжалостно вышвырнули.

Однажды я видел, как один тип пытался наложить на себя руки. Я никогда не забуду тот день, потому что тогда, в субботу, я сидел дома, и на душе у меня кошки скребли: ведь вся семья наша ушла в киношку, а меня по какой-то причине не взяли. Конечно, тогда я не знал, что скоро увижу такое, чего не покажут ни в одном кинотеатре: как вешается настоящий, живой человек. Тогда я был еще ребенком, так что можете себе представить, какое любопытство это у меня вызвало.

Я не знаю другой такой семьи, как наша, где все впадают в страшную апатию, когда у них на душе кошки скребут. Когда у моего старика нет курева или ему приходится сластить чай сахарином, или просто когда дела не клеятся, лицо его становится таким мрачным и злым, что мне приходится мотать прочь из дома на тот случай, если он встанет со своего кресла у камина и выместит на мне всю злобу. Он просто сидит почти вплотную к огню, выставив перед собой испачканные жиром от воскресного жаркого руки ладонями внутрь, сгорбив широкие плечи и не отрываясь глядя на язычки пламени своими темно-карими глазами. Время от времени он ругается безо всякой причины, бранится самыми грязными словами. И когда дело доходит до ругани, точно знаешь, что пора сматываться. Если рядом оказывается мама, то тогда выходит еще хуже, потому что она резко спрашивает его: «С чего это ты такой смурной?», как будто он туча тучей потому, что она сделала что-то не так. Не успеешь и глазом моргнуть, как он одним махом сбрасывает со стола всю посуду, а мама с плачем выбегает из дома. И все из-за пачки сигарет.

Как-то раз я увидел его таким мрачным, каким и припомнить не мог, и подумал было, что он по-тихому свихнулся, пока где-то в метре от него не пролетела муха. Он молниеносно взмахнул рукой, поймал ее, раздавил и швырнул в пылающий камин. После этого он немного повеселел и заварил чай.

Ну вот, от этого и вся наша семья ходит хмурая. Может, это папаша заражает нас злобой на весь мир, а? Плохое настроение – это семейная черта. В каких-то семьях оно присутствует, в каких-то – нет. В нашей семье это есть, спору нет, и когда все у нас ходят туча тучей, то у нас действительно у всех на душе кошки скребут. Никто не знает, почему это на нас находит, и отчего мы бываем чернее грозовой тучи. Кого-то жизнь тоже достает, но выглядят они совсем неплохо. Они кажутся какими-то счастливыми, словно их выпустили из тюряги, где они отмотали срок за то, чего не делали, или вышли из киношки, где их восемь часов держали привязанными к креслам и заставляли смотреть дрянной фильм. Или не успели вскочить в автобус, за которым бежали полкилометра, и увидели, что автобус не тот, как только выбились из сил и остановились. Но в нашей семье – сущее наказание для всех остальных, если у кого-то одного на душе кошки скребут. Я много раз спрашивал себя, в чем тут штука, но ответа так и не находил, даже если бы сидел и часами ломал над этим голову, чего, должен признаться, я не делаю, хотя звучит это очень неплохо. Но я сижу и достаточно долго над этим думаю, пока мама не спрашивает меня, увидев, как я, сгорбившись, сижу у камина, как отец: «Что это ты такой смурной?» Так что лучше бросить об этом думать, иначе мне станет совсем не по себе, прямо как папаше, и я могу смести со стола всю посуду.