Маленькая коммунистка, которая никогда не улыбалась - Лола Лафон Страница 25

Мать вытирает руки тщательно отглаженным посудным полотенцем, извиняется за только что натертый ею скользкий паркет, она так устала, от Нади столько шума, столько беспокойства, да, возможно, это выход – надо попробовать отдалить ее от преподавателя. Всего лишь попытаться мирно разойтись, никто ни с кем не ссорится, детка. Отец провожает представителей Федерации до дверей, гордясь проведенными им переговорами на высшем уровне, – все это ради дочки и ее будущего. Сегодня уже слишком поздно звонить Беле. Надя уедет на следующее же утро, оставив матери записку для Дорины: «Я буду жить в Бухаресте!! И ты меня навестишь!!!! Твоя Надя».

Утро. В зал, звенящий пронзительными голосами, врывается солнце, девочки по очереди здороваются с Белой, готовясь к разминке, окунают руки в магнезию. Все кончено. Ее имя – НАДЯ КОМАНЕЧИ – исчезло со шкафчика. Ее имя – КОМАНЕЧИ НАДЯ – исчезло из журнала. Сегодня на рассвете его малышку, так мучительно повзрослевшую, отняли у него без всякого предупреждения.

Команда готовится к чемпионату мира. Пианист идет к инструменту. Новенькая девочка разминается. У нее впалые щеки и тело до того сухое, что неспособно потеть. Теза садится рядом с ним, они молча смотрят на новенькую. «Ты ведь уже знаешь?» – тихо спрашивает Геза. Бела кивает. Тренер и хореограф в задумчивости молчат, между ними проплывает прелестная мелодия, Yes, Sir! That's Му Baby… Несколько ноток чарльстона середины двадцатых, неуловимый аромат.

Когда я перечитываю свои записи, этот эпизод не вызывает у меня никаких сомнений: Надя упрямилась, ей опротивела дисциплина, насаждаемая Белой, они постоянно ссорились; с другой стороны, Чаушеску только и ждал случая ослабить власть мадьяра, который, несмотря на надзор и прослушку, не боялся уже ничего, даже Секуритате. Решение принято: она будет тренироваться в Бухаресте. Оскорбленный Бела покинул Онешти и перебрался в город Дева, где собирался открыть новую «фабрику медалей».

У меня-то сомнений не было, но, когда я послала Наде этот вариант, они ответила: нет, это неточно! На самом деле у нее не было желания расставаться с учителем, режим принял это решение, даже не подумав с ней посоветоваться, они там все Белу ненавидели.

Несколько дней спустя после нашего разговора в одном румынском журнале появилась статья, которая опровергала и ее версию, и мою. В документе, обнаруженном среди материалов архива госбезопасности времен Чаушеску, говорилось о письмах, которыми олимпийская чемпионка засыпала власти, умоляя перевести ее в Бухарест, потому что «доведена до предела». А когда Партия воспротивилась расставанию гимнастки с тренером, опасаясь, что без него Надя начнет проигрывать, та, по заверениям публикаторов, стала угрожать самоубийством, если ее не заберут из Онешти.

На другом конце провода молчание. Потом она сухо спрашивает:

– И что вы собираетесь читать дальше? Скандальные газетенки? Вы когда-нибудь начнете мне доверять? Вы в самом деле считаете секретные досье госбезопасности надежными источниками?

– Сейчас ведь можно самому заглянуть в рассекреченные документы. Вы это сделали, прочитали те, что касаются вас?

– Нет.

– А когда-нибудь с ними познакомитесь?

– Никогда. Никогда. Я не хочу знакомиться с тем, чего не хочу знать. Тем более что многих, кто пошел туда, это чтение просто убило.

– Да? Но что же такое им открылось?

– Вот что. Оказывается, люди, все или почти все, надеясь, что тогда их самих не тронут, доносили в Секуритате на соседей, рассказывали все, что знали о них. Впрочем, какой у них был выбор… И мало того, некоторым недавно стало известно, что за ними тогда шпионили близкие – муж или дети… Разве можно такому верить? Эти их досье – сплошное вранье. Румыны старались выкрутиться с наименьшими потерями для себя…

Я кладу трубку с ощущением, что, заканчивая на этом наш разговор, Надя постаралась заставить меня усомниться во всех версиях, какие мне попадаются, за исключением ее собственной.

БУХАРЕСТ

Товарищ тренер, как называют его девочки из «Динамо», постоянно жует резинку – английского производства, не местную, местная через несколько секунд рассыпается на крошки. Он печатает свои отчеты для Секуритате на машинке, и его доносы выглядят безупречно. «Мы развиваем интеллект, главное – интеллект», – улыбаясь, объяснил он своим подопечным в первый же день. Он отдает должное Беле, его достижениям и «если судить по старинке, то надежным» методам мадьяра, – так он похвалил бы вола, который тащит разболтанный плуг.

В спортивной школе все новенькое, душ сверкает чистотой, в распоряжение девочек предоставлена массажистка. Надя подружилась с дочкой большого партийного начальника, ее зовут Ливия, и за ней всегда таскается подпевала, которая вовремя смеется шуткам подруги и аплодирует, когда та работает на бревне. Это как у тебя с Дориной, замечает Ливия.

Дорина пишет два раза в неделю. По понедельникам и четвергам Надя получает надушенные письма (в туалетной воде, которой Дорина свои послания спрыскивает, содержится спирт, бумага от этого обесцвечивается, а чернила расплываются, и некоторые слова очень старательно прописаны заново). Дорина обожает большие буквы: ТЫ ДУМАЕШЬ О НАС? Дорина тоже столкнулась с последствиями Болезни, она записывает в дневник все, что съедает (если бы ты знала, какая я чудовищно ГОЛОДНАЯ), ежедневно в шесть утра отправляется с Мартой бегать в лес, и еще она решила не пробовать перед чемпионатом никаких новых элементов (хоть бы мне удалось втиснуть свою ТОЛСТУЮ задницу в купальник и не опозорить страну…).

А Надина Болезнь уже не так ее терзает. Надя почти не вспоминает о ней. Некогда. Вечерами Ливия водит ее танцевать в клубы, где мало румын, туда ходят в основном французы и американцы. Надя просит поставить In the Summertime — самую известную песню рок-группы Mungo Jerry – и из нелепой верности Беле ограничивается всего одним коктейлем.

Тебя зовут Надя, как гимнастку? – в вопросе обычно звучит недоверие. Она теперь «как гимнастка». На прошлой неделе один парень (мужчина!) прижал ее к себе во время танца, всунул колено между ее ног, жарко дыша ей в волосы, она понятия не имела, что делать, «давай не прикидывайся младенцем», сказал он, «не ломайся, надо же, какая у тебя попка, слушай, а ты трахалась с американцем в Монреале? А чего это ты, бля, вся в синяках, тебя твой хахаль отлупил или что?» Она смутилась, поспешно прикрыла ляжки.

Они в машине. Чья это нога? А голова чья? Чья это голова, на которую он надавливает, приказывая ей что-то сделать, что? Но вот она уже снова сидит, ее слегка подташнивает, щеки горят, он протягивает ей платок, чтобы вытерлась. Меняя позу, она сосредоточивается, старается не видеть в этом ничего неуклюжего, такого, что можно было бы исправить, доработать. Ляжки у нее раздвинуты, как у цыпленка, которого сейчас нафаршируют. До чего же некрасиво – оставаться неподвижной в таком положении, он придерживает ее колени, дает указания, да, детка, вот так, она старается как можно лучше все выполнять. Это похоже на операцию, там, наверное, тоже советуют расслабиться, перед тем как сделают надрез. От того, что она, не желая привлекать внимания, позволила своему телу покрыться тонким слоем жирка, толку чуть, он хватает ее за предплечье и хохочет: «Черт, с тобой надо поосторожнее, если бы мы мерились, чья рука сильнее, ты бы меня победила».