Мальчик, дяденька и я - Денис Драгунский Страница 25

Так я и сделал.

Мы купили еще водки. Мы прекрасно выпили. Мне постелили постель рядом с Севой. Диван был такой огромный, что там уместилось бы еще два, а может, и три человека. Маленькая комната со скошенным потолком и с узкой дверцей в стене. Сева приложил палец к губам и открыл эту дверцу. Там висели копченые окорока и колбасы. «Понял, как люди живут?» – сказал Сева. «Ух ты! Страшное дело!» – сказал я.

Утром мы гуляли и купались. Было солнечно. Пляж высох, и вообще совсем не было похоже, что вчера так лило. Но насморк я заработал.

И вот поэтому-то я так смешно врал Лене. Что вообще-то я не курю, но сейчас, поскольку у меня насморк, я позволяю себе одну-две сигаретки.

Конечно, всё выяснилось буквально через неделю. Потому что насморк у меня прошел, курил я по пачке в день и совершенно не занимался спортом. Но Лена не задавала мне никаких обидных вопросов. Мой умный друг Андрюша был прав: мы любим не «за», а «вопреки». Я нравился Лене не потому, что умел красиво болтать, а несмотря на это.

Дождь, как я уже сказал, ночью кончился.

Солнечным утром мы шли по улице. Оля Савельева, Люся и Сева провожали меня до электрички. Оля почему-то держала меня за пуговицу на рукаве плаща и как будто бы вела меня за собой. Мне это нравилось. Хотя это ровно ничего не значило.

Сева и Люся уже давно умерли. А Оля Савельева жива-здорова, слава богу. Живет недалеко. Работает вообще в двух шагах от моего дома – на филфаке МГУ. Мы иногда перезваниваемся, но видимся редко.

Был один хороший мальчик. Его звали Леша Мельников. Он тоже умер. Довольно давно, то есть сравнительно молодым человеком. А тогда он был очень даже жив и тоже приезжал на Рижское взморье. Мы учились вместе на одном курсе. Проучились вместе целый год, а потом он уехал учиться по обмену в Германию – в ГДР, разумеется. Он жил с мамой в коммунальной квартире на улице Олений Вал в Сокольниках. Это был деревянный двухэтажный дом. Совсем старый, наверно, начала XX века, а может быть, еще старше. Сейчас там стоят новые дома. Помню, как я рассказывал ему, что приходил к одному своему знакомому пожилому сценаристу на улицу Олений вал, и Леша неожиданно злобно, хотя был хороший и добрый мальчик, сказал: «В моем доме живет, сволочь». Ему было страшно обидно, что их домик снесли, и такие же домики, которые стояли там, обнесенные высокими стройными деревьями, снесли тоже, еще в середине семидесятых, и выстроили целый квартал многоэтажных многоквартирных домов – «А для нас с мамой там не нашлось квартирки», – сказал Леша Мельников. Их выселили куда-то очень далеко, на Алтуфьевское шоссе. Метро там еще не было. Строилось всё очень по-советски – сначала дом, потом дорога к нему. Поэтому эти большие и, в общем-то, красивые бело-синие дома стояли посреди полного разора и разрухи, среди вывороченных комьев глины и гор неубранных бетонных обломков. Но и это было счастьем для всех, кроме моего друга Леши Мельникова. И не только потому, что его выселили из любимых Сокольников, а потому, что им с мамой дали однокомнатную квартиру. Квартира была, кстати говоря, довольно хорошая. С очень большой кухней, где плита была к тому же не газовая, а электрическая. Так что мой бедный Леша жил на кухне. А когда он привел домой жену, то на кухню переехала мама.

Вот.

Он приехал в Дубулты с мамой. Они снимали комнату, кстати говоря, в том же самом Асари, но это было в другой раз, это было еще одно лето, третье, не то, где была Варя, и не то, где была Лена, а совсем другое. Или даже четвертое.

Только это было уже как будто не мое лето, а какого-то другого человека, с которым происходило то же самое, что происходило со мной. Не «точно такое же», а именно «то же самое» – но это был уже не совсем я.

Лешина мама работала участковым врачом-терапевтом, и первое, что она сказала моей маме, когда они познакомились: «Ой, как вы плохо выглядите! Я как врач говорю. Вам надо срочно обследоваться». Моя мама решила отшутиться и сказала: «Но хоть отпуск-то я могу закончить?» «Можете, – совершенно серьезно сказала та. – Сколько у вас осталось? Недели две? Две недели даже при раке ничего не меняют. Но как приедете в Москву – срочно на обследование». Мама потом повторяла это мне несколько раз. Сначала со смехом, потом с удивлением, а потом – даже с некоторым ужасом. «А вдруг она меня сглазит? – говорила мама. – Нет, я обязательно пойду обследоваться. Нет, я, конечно, не верю в сглаз». «Да она простой участковый, – говорил я. – Ты что? Тоже мне, профессор». «Наоборот, – восклицала мама. – Именно что участковый! Участковый врач каждый день видит десять, двадцать больных, а многих наблюдает годами, десятилетиями, поэтому участковый может увидеть то, что никакой профессор не заметит».

В общем, моя мама всерьез решила, что ей уже поставили страшный диагноз. Но она прожила еще тридцать пять, а может быть, даже тридцать семь лет после того разговора. Еще одну жизнь. Мало, говорите? Вот Пушкину хватило. Не говоря уже о Писареве.

А вот Лешина мама умерла от какой-то непонятной болезни через три года. За несколько месяцев она буквально сгорела, и так никто толком и не мог сказать, что же это на самом деле было. Какой-то, как говорили врачи, галопирующий процесс в центральной нервной системе.

У Алеши была девушка в Риге. Кажется, ее звали Регина. Одни раз я видел ее. Такая светловолосая, светлоглазая, стройная и, наверно, даже красивая латышка. Всё время улыбалась, всё время говорила: «Да, да, конечно». «Пойдемте в кафе? – Да, да, конечно. – Пойдемте купаться? – Да, да, конечно. – А может, просто лучше погуляем? – Да, да, конечно». Если бы она не была почти что невестой моего друга, я бы непременно задал ей более серьезный вопрос, раз уж она на всё отвечает: «Да, да, конечно». Но в таких случаях остается только развести руками. Кстати говоря, я не знаю, считала ли она себя Алешиной невестой и что об этом думал он сам, но вот мама его так считала точно. Она всё время говорила и мне, и нашим общим друзьям в Москве, и здесь моей маме, что Алеша обязательно женится на Региночке (она ее так называла) и они будут жить в Риге. Я бы на Лешином месте обязательно бы женился на Региночке. Во-первых, красивая, во-вторых, на всё говорит: «Да, да, конечно», а в-третьих, почти иностранка. Европейская женщина. В дальней перспективе я оказался прав, но две вещи мешали мне праздновать свою правоту. Во-первых, Леша не женился на Региночке, а во-вторых, он умер до того, как Латвия стала независимым государством.

И уж, конечно, задолго до всякого шенгена.

Почему Леша не хотел жениться на Региночке – для меня загадка. Но еще более загадочная загадка, почему он не захотел жениться на Тонечке, которая была, во-первых, очень мила, во-вторых, много лет была влюблена в него сильно и преданно, а в-третьих, была дочкой чрезвычайно могущественного человека, сначала заведующего отделом ЦК КПСС, а потом министра. И добро бы, если бы родители Тонечки намекали бедному Леше на такой мезальянс. Ничего подобного! Тогда, в семидесятые годы, жизнь была проще, и влюбленная Тонечка – дочка очень важного человека – ездила с Алешей в стройотряд и жила, как он, в палатке. Но самое главное, однажды мне случилось побывать в доме этого министра (или тогда он еще был завотделом ЦК) вместе с Лешей. К Леше там относились как к родному, просто обожали. И сам министр, он же завотделом, и его жена. Как в русских сказках говорится – «Не знали, куда усадить, чем угостить». Но вот поди ж ты, какой-то внутренний тормоз, какой-то барьер был у Алеши.