Сентябри Шираза - Далия Софер Страница 25

— Конечно. Если брат в самом деле занимается контрабандой, я об этом не знал.

Мохсен заходит Исааку за спину, наклоняется и шепчет, обдавая слюной:

— А знаешь, ты мне чем-то нравишься. И я хочу тебе помочь. Но в одиночку не смогу. Нужна твоя помощь. Дело в том, что мы несколько раз бывали у твоего брата дома, но его самого не заставали. Проверили мы и его так называемую контору — похоже, он и там давно уже не появлялся. Где же он?

— Брат, я в самом деле не знаю. Да и откуда мне знать? Я три месяца здесь. А он, как я уже говорил, вольный человек. Часто разъезжает. На одном месте долго не засиживается.

— Ублюдок! Надеешься легко отделаться? Вы оба из семейки тагути — распутников. Думаешь, вам удастся покрывать друг друга?

— Это наверняка какая-то ошибка. Брат не такой человек, чтобы заниматься контрабандой. Он…

— Молчать! Ошибка, брат Амин, в том, что все это время я был слишком снисходителен к тебе. — Мохсен отходит, глядит в маленькое окошко — в нем видны бетонные стены другого крыла тюрьмы. — Я сегодня устал, мне даже видеть тебя, и то тяжело. Но имей в виду: очень скоро ты пожалеешь, что лгал мне, взмолишься о пощаде. Но тогда, дорогой мой брат, будет уже поздно.

Когда Исаак возвращается в камеру, Рамин сидит на своем матрасе и ковыряет между пальцев ног. Исаак уже привык к противным привычкам Рамина, он молча ложится на свой матрас. В камере стоит вонь, пахнет сыростью, мочой, кровью. Исааку вспоминается, какая сырость стояла в Хорремшехре [31], где он жил в детстве, где летом играл в футбол с Джавадом и соседскими мальчишками, у которых ступни были такими огрубевшими, что они бегали по горячей земле босиком. Чтобы освежиться, Исаак тогда часто плавал с братом в реке, огибая черные пятна нефти — отходы перерабатывающего завода, — которые течение иногда несло прямо на них. Вязкие пятна пугали Исаака, он, сам не зная почему, видел в них дурной знак. А вот Джавад не уплывал от пятен, наоборот, плыл им навстречу, старался собрать их в пустые банки, чтобы потом продать.

— Будем с тобой нефтяными магнатами, — говорил он Исааку. — Вот увидишь!

Бедный Джавад, думает Исаак, его младший непрактичный брат, чья жизнь до сих пор была чередой неудачных попыток разбогатеть и чье мальчишеское обаяние, позволявшее ему выходить сухим из воды, блекнет. Где он теперь?

Муэдзин сзывает на вечернюю молитву. Исаак затыкает уши. От крика муэдзина у него сжимается сердце. В последнее время стоит Исааку услышать этот крик, он представляет, как его хоронят заживо. Он поворачивается лицом к стене. Рамин все еще ковыряет между пальцев.

— Рамин, что ты на молитву не идешь?

— Мне нездоровится, — отвечает Рамин. — Да и не могу я больше притворяться, что верю в Бога.

— Я же видел, что с тобой сделали утром в душевой, — говоря с Рамином, Исаак видит перед собой сына. — Молись хотя бы здесь, в камере. На случай, если охранник придет проверить.

— Амин-ага, вы человек религиозный? — спрашивает парень.

Не будь Исаак в тюрьме, он ответил бы, «нет». Он всегда отмечал еврейские праздники, но сказать, что он религиозен, никак нельзя. Теперь уже Исаак не так в этом уверен. Ему страшно признаться в своем неверии. Он чувствует, что должен во что-то верить — чтобы не потерять надежду.

— Как знать, может, я и начинаю верить, — не сразу отвечает он.

— А я — нет. Как бы ни хотелось поверить, не могу. Религия — удел слабых, так всегда говорила моя мама.

— Долгое время я тоже так думал, — говорит Исаак. — А теперь даже не знаю. Может, я просто ослабел.

Немного погодя Рамин скидывает рубашку и принимается делать зарядку. Его спина вся в синяках. На правой руке татуировка: вытянутые, красиво выписанные буквы складываются в слово «Сиима».

— Что это у тебя за татуировка? Имя матери? — спрашивает Исаак.

Рамин прерывает упражнения, поглаживает буквы.

— Да, татуировку я сделал, когда маму посадили.

— Красивая татуировка.

— Мама тоже красивая, — говорит Рамин.

— Скажи мне, Рамин, чем бы ты занимался, не попади в тюрьму?

— Путешествовал бы. Хочу посмотреть мир. Хочу стать фотографом.

Исааку нравится, что парень говорит «хочу» стать фотографом, а не «хотел бы» — словно смерть отца, арест матери и неопределенность собственной судьбы всего лишь легкая заминка, короткая задержка.

Дверь открывается, в камеру просовывается голова охранника.

— А ты, мальчишка, что здесь забыл? Почему не на молитве?

— Мне нездоровится, — отвечает Рамин.

Охранник входит, рывком поднимает его на ноги.

— Бросай свои выходки. То ты проспишь, то на молитву являешься когда вздумается. Слушай меня! Это тебе не каникулы. Ты в тюрьме! Понял? Ты — заключенный! Когда прикажут, тогда и будешь молиться.

Рамин смотрит прямо перед собой. Стоит прямо, не дрогнув. Когда охранник отпускает его руку, спокойно отвечает:

— Брат, я не верю в Бога, но даже если бы и верил, Бог наверняка не поставил бы болезнь мне в вину.

— Сам себе могилу копаешь! — Охранник с грохотом захлопывает металлическую дверь и, прежде чем запереть ее, долго звенит ключами.

— Господи, Рамин! — говорит Исаак. — Ну зачем ты сказал, что не веришь в Бога? Они же тебя изведут!

— Я говорю правду. А это что-то да значит.

Исаак уже не помнит те времена, когда он сам так поступал. И в детстве, и в юности он чаще руководствовался не принципами, а желанием избыть безразличие отца, страдания матери, урчание в животе от голода, городскую жару, страх, что его жизнь будет такой же ничем не примечательной, как и жизнь отца.

И он достиг своей цели, но как — ценой компромиссов, следующих один за другим, как жемчужины в ожерелье, — и в результате создал себе жизнь прекрасную и в то же время неверную.

Чтобы успокоиться, он несколько раз делает глубокий вдох, заполняя легкие зловонным воздухом и выпуская его. В тюрьме, этом гигантском склепе, — тишина.

Они приходят пасмурным декабрьским днем, но, когда они стучат в дверь, Фарназ стука не слышит. Она стоит в кухне у окна, глядит на улицу внизу, на дома с задернутыми шторами, чьи жильцы разъехались один за другим. Почтальон совершает обход, просовывая конверты в прорези дверей. Фарназ представляет, как конверты с глухим стуком шлепаются на землю в опустевших дворах — письма, которые некому прочесть.

Стучат все громче, наконец Фарназ видит их: двое с винтовками стоят перед дверью. Она делает глубокий вдох, спускается на первый этаж. Ширин стоит на верхней площадке, ухватившись за перила.