Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн Страница 25

«Бычьи причиндалы» я изничтожил через неделю после того, как мы вернулись в большой серый город.

Я написал письмо Конраду {72}. Это вообще было первое письмо, которое я написал по собственному побуждению. Я искал слова, способные описать мое состояние: что моя душа выскочила из меня и, подобно парусу из тончайшей паутинки, льнет к прекрасному образу его лица… Мне хватило мужества, чтобы действительно употребить такие слова, после того как я их нашел, — поскольку разделявшее нас расстояние притупляло страх, что ему это, возможно, совсем не понравится. Правда, теперь я уже не помню ни одного из слов, которые тогда с таким трудом отыскал. Я лишь предполагаю, что они вряд ли были безмерно дерзкими, скорее — цветисто-напыщенными. Во всяком случае, Конрад не нашел там однозначного признания в моей любви. Очевидное содержание, видимо, казалось вполне тривиальным. Только протяженность письма была предательской: мудрый человек догадался бы, что каждая строчка полнится тоской. Но хотя в письме, несмотря на всю содержащуюся в нем ложь, выражалась любовь — в манере повествования и в форме, наверняка совершенно уникальной (и одновременно простой), — сам я в то время еще не знал любви. Я бы многое отдал, чтобы теперь перечитать это письмо, которое когда-то много раз улучшал и смягчал, а потом трижды переписывал набело, — чтобы понять, кем я был, когда поток моей души поднялся до высочайшей доступной для него отметки. Что моя нежность, мое сострадание к Конраду, моя робкая, неясная тоска были любовью, я узнал только сколько-то лет спустя — и тогда же почувствовал, что стыжусь этого, потому что моя любовь должна была обратиться на девушку. — Я получил ответ. Скучную холодную открытку. На ней значилось: он не может писать мне так же подробно, как я ему. Для него началось время учебы. Он, дескать, добился взаимности от Элизабет: он ее долго и страстно целовал. Больше он мне писать не будет. — Эта весточка от него причинила мне боль. Мне было больно и стыдно. Я почувствовал себя застигнутым врасплох, хотя не помнил, чтобы я старался что-то скрыть. Какое-то низменное, не поддающееся определению разочарование вернуло поток моих надежд и моего счастья в нормальное скудное русло.

Тутайн спросил:

— Ты хочешь сказать, что позже поток твоих чувств уже не достигал наивысшей отметки?

Я задумался, прежде чем ответить:

— Может, и достигал; но никогда — на столь продолжительное время… и уже никогда не отличался такой невинностью. Позже получалось так, что созревшие чувственные ощущения замутняли чистое счастье любви. Позже требование исполнения желаемого было настолько сильным, что оно что-то ломало.

— А как у тебя было с Элленой? — задал он следующий вопрос.

— Ей тоже я однажды написал письмо, — сказал я. — Когда любил ее сильнее всего. Содержание этого письма я больше не помню. Однако ее устный ответ сохранился у меня в памяти: «Густав, ты проявил лицемерие. Так сильно любить другого человека никто не может». — И как только она это сказала, я в самом деле стал любить ее меньше: потому что человек не в состоянии постоянно любить другого так сильно, чтобы это соответствовало наивысшей отметке. А позже, ты знаешь, любовь может еще больше пойти на убыль.

Тутайн спросил:

— А в отношениях между нами была когда-нибудь достигнута наивысшая отметка?

— Да, — сказал я, — на короткое время, дважды: когда мы с тобой разговаривали в кубрике фрахтового парохода и когда я, лежа на операционной койке, видел в стеклянной колбе твою багряную кровь. (Правда, докучные свидетели и механический характер процедуры несколько приглушали мою радость.)

Он был необычайно удовлетворен моим ответом.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

С неземным шумом большая темная волна, первая, прокатилась надо мной. Что она оставила после себя? Только то, что сам я выстоял, голый и мокрый? Прекрасный образ, околдовавший меня, волна унесла с собой… Мощная внутренняя работа, о которой я даже не помнил, что она была проделана, — этот длинный ряд едва-едва отраженных печальных и утешительных мыслей, — оставила мне, по крайней мере, память о священном мгновении: о моей готовности к любви. Сотни и сотни исполненных тревоги, насквозь прогнивших минут соединились в одну рану, в один страх. Моя душа изведала горькое чувство поражения. Но о каком, собственно, поражении шла речь? Я вернулся домой не прежним. Эти случавшиеся со мной сладкие перебои сердца, зряшные, которых я не желал для себя, которые, в свое время, хотел бы прекратить, но которые теперь не мог высмеивать, этот страшный сокровеннейший отказ от моих детских привычек: они приобрели привкус отвратительной двусмысленности. Я ничего не знал о времени своего преображения. Но я все же понимал, с монотонным ощущением бессилия, что мои различные, противоречащие друг другу побуждения слились, образовав некое единство. Новый сплав моей души, бурля, выталкивал безобразные шлаки. Эти стремительные чередования уверенности и безнадежной тоски… Многое, о чем невозможно сказать, о чем едва ли удается помыслить, что будто выдрано из живой плоти, обременяло меня смутно различимым грузом. Я без причины краснел и бледнел, словно меня постоянно застигали врасплох. Вплоть до этого времени я был послушным ребенком, а тут внезапно сделался закоренелым упрямцем. Что-то во мне порвалось. Другим человеком можно стать за одну ночь. Я потом вновь обрел внутреннее равновесие. Не знаю, чем я это оплатил. Но мое сердце не освободилось от груза. Оно лишь онемело. Со мной случилось большое несчастье: я совершенно забыл того, кого так нежно любил. Я забыл не свою любовь, а облик любимого. Действительность его внешнего облика я забыл. Ни одной черты его лица не сохранилось в моем сознании. Ничего от него мне не осталось. И я никогда больше его не видел. Его сводный брат Фриц лет шесть спустя навестил моих родителей. Фриц тоже стал забойщиком скота. Он был необычайно высоким, широкоплечим, со светлыми волосами, с зубами, как у животных. Лицо его огрубело с годами; но борода толком так и не выросла. Длинные ноги слегка кривые — как у его деда, пекаря, хотя самому ему не приходилось таскать мешки с мукой. Зато он, внук, взваливал на свои высокие плечи свиные полутуши и четвертованные туши коров… Пекарь, между прочим, к тому времени уже два года как умер. Мой отец ездил в Небель на его похороны. Гроб тогда опустили в могилу, на дне которой стояла вода. Голландка и Берта продолжали хозяйничать в пекарне… И вот теперь Фриц, как посланец, явился оттуда с большим венком, потому что теперь в могилу предстояло опустить еще одного Бонина: жалкого сапожника — брата пекаря, — которого каким-то ветром занесло в наш большой портовый город. Самой Голландке уже не захотелось совершать столь долгое путешествие. Она стала тяжела на подъем. Еще больше располнела, страдала одышкой; нетерпеливее, чем когда-либо прежде, управлялась с хозяйственными делами. Волосы ее обрели почти снежную белизну. О своем отце Фриц сказал, что, мол, в последнее время тот был насквозь червоточным (наш гость употребил именно это пренебрежительное слово) и вообще мало на что годился. Мол, особый ежедневный рацион — бифштекс весом не менее фунта, пиво и шнапс — обеспечил отцу подагрическое воспаление всех суставов. — Я не отважился задать молодому человеку — который в своем длинном черном сюртуке смотрелся на мамином диване как какой-нибудь крестьянин на свадьбе — вопрос о Конраде. Мое сердце больше не замирало при мысли о прежнем товарище, скорее я чувствовал стыд. Но любопытство во мне еще не утратило силу. И былой жар не вполне остыл. Я просто ждал, когда разговор сам собой перейдет на брата нашего гостя. А пока что смотрел на руки Фрица. Круглые красные кулаки, привыкшие разрубать кости топором, держать нож, погружаться в тело умирающего животного… Почему бы Фрицу и не говорить об изношенном теле отца так, как он говорил? Он ведь хорошо овладел мясницким ремеслом… Порой я заглядывал и в его глаза, но лишь на какие-то мгновения. С невыразительного светлого лица глаза сверкали водянистой голубизной, пронзительно и удивленно, как если бы были наделены самостоятельным интеллектом. — Нет, Конрад еще не женился и у него нет невесты. Он взял в свои руки отцовское заведение. Оставаясь забойщиком скота. А вот Элизабет вскоре выйдет замуж за кандидата в лесничие. Ее отец уже несколько лет как стал лесничим; и кандидат (Фриц назвал его имя) жил с ними вместе в лесничестве, в лесническом доме. «Она что, беременна?» — быстро задала вопрос моя мама. «Вероятно, дело обстоит именно так», — ответил молодой человек.