Железные игрушки - магнитный потолок - Юрий Невский Страница 26

Повернув голову, увидел зацепившийся за травинку и повисший крохотный крестик. Детский какой-то, совсем простой, суровая нитка терялась в траве. Я лежал на спине, видел его необычно: стебли трав уже готовы поглотить, обступив гигантским непроходимым лесом. Крестик же, будто потерпевший крушение самолетик… чуть стертая грань отразила блеск дня, привлекла искоркой мое внимание. Да чей же крестик, кто потерял или забыл, сняв перед купанием? Воображение нарисовало светловолосого ребенка, ведь вещи хранят образ своего обладателя. Или он принадлежал прекрасной купальщице, что беззаботно скинув его заодно с рубашкой, не заметив, видно, — входила в воду, плыла вспыхивающей дорожкой закатного солнца, рассекая прохладное пространство реки жарким от июльского дня, медовым от аромата трав, телом. Возможно, илистая полоска берега еще хранит след ее ступни… В моей ладони крестик был понятной на этот раз, маленькой моделью мира, схождением координат реальности и вымысла, а я находился в той точке, где среди вольного неба, деревьев, воды и трав, символ страданий не был так явственен в этой, всего лишь малой, латунной форме. Четыре пути неисповедимых лежало в разные стороны света. Крестик повесил на видное место, ветку близкого куста боярышника, тем самым обратив его в христианство.

В следующее воскресенье вновь приехал на то место к заводи. Не сказать, что ревизоры слишком обрадовались, вновь увидев меня, но билет за половину пути я оплатил, сказав, что копил деньги всю неделю. Крестик так и висел, но потускнел больше, побурела нитка. Показалось, он стал холоднее, отстранился, не чувствуя человеческого тепла, не слыша биение сердца… Да что, есть ли в нем простота и сила веры? И как обрести ее для новых свершений? Либо это пометка, черточка для меня среди бесконечных возможностей железнодорожных линий, путей и дорог — предстоящих, расходящихся отсюда? Я приезжал еще несколько раз, отдыхал, загорал, купался, переводил китайских поэтов. Мои «добрые», приходя ко мне с пивом и, не застав на месте, постепенно отстали, потеряв интерес. Город ослабил свою хватку, ревизоры узнавали меня и здоровались, Конец Света отодвигался на неопределенное время.

Крестик висел все там же, мне даже хотелось, чтобы он оставался, я приезжал к нему. Как-то в электричке рядом со мной сидел светловолосый мальчик, он ехал со своей мамой и читал книжку в мягкой голубоватой обложке. Стук колес навевал сны, и вскоре он забылся, как-то невесомо прислонившись к моему плечу, от волос его пахло рекой, медовым травяным ветром. Я заглянул в книжку, оставшуюся открытой на коленях, это был детский Молитвослов с картинками, простое издание одного из монастырей. Книжка раскрыта на последней странице, я прочел слова, набранные курсивом: «Посмотри, как в Церкви хорошо. Чисто, аккуратно, лампады горят. Постарайся и ты навести порядок в своей душе».

Еще не рассвело, когда к ним ворвались милиционеры. Спустя какое-то время по железной лесенке прогрохотал коваными ботинками супернавороченный ОМОН. Затем их штурмовали десантники Кантемировской бригады, подплывшие на надувной лодке. И последний раз, раскачавшись на страховочных веревках, в бомжатник влетела спецгруппа «Альфа». Это было эффектно… но вместе с тем очень болезненно для трех бомжей, обитающих в трубе-водосбросе под Софийской набережной.

— Не… день сегодня точно не задался…

Кое-как примостившись на корточках у осклизлого свода трубы, Рашпиль ощупывал левой рукой надувшийся шишак на затылке. Его правая рука была изуродована, коричневея сукровицей во вмятинах-рубцах от подошвы армейского ботинка. Боль пульсировала в затылке, скатывалась в сердце, наполняла опухающую на глазах руку.

Августовский день был серым и хмурым; налетающий ветер топорщил на Москве-реке жестяную рябь. Не пробегали обычные прогулочные теплоходы и речные трамвайчики с экскурсантами, любующимися панорамой Кремля. Сидя у самого жерла сброса и осторожно выглядывая, Рашпиль рассматривал противоположную Кремлевскую набережную, отчасти видимую отсюда. Она словно вымерла — лишь изредка на огромной скорости проносились черные блестящие автомобили с мигалками. Вдоль парапета один к одному приткнулись закамуфлированные грузовики, фигурки автоматчиков растянулись в цепь. Купола Ивана Великого, Благовещенского и Архангельского за зубцами стены отсвечивали тускло, и над ними — с круговым заходом на Москву-реку — низко кружили военные вертолеты.

— Может, у них это… Опять переворот какой… В августе-то? Сам Бог велел. — Рашпиль обернулся к Кеше-Реактору, товарищу по несчастью. Это был низенький, почерневший и шелушащийся, словно в окалине после огня, мужичонка с абсолютно лысой «пропеченной» головой, бугрящейся от старых и кровоточащей свежими шрамами, царапинами, кровоподтеками. Он безнадежно матерился, прикладывал на лоб и темя мокрую тряпку, швыркал носом.

— У них, может, переворот… — простонал Кеша. — А как колокола ахнули в Кремле… Да по всей Москве загудело! Я думал, оглохну.

— Колокола, да? — удивился Рашпиль. — А у меня чо-то в башке гудит… В ушах звон… Ба-бамс! ба-бамс!

— Ну! Тебя как один «альфа» прессанул прикладом… Ты сразу кильдым сделал, без задних ног валялся. А по Кремлевке потом Крестным ходом пошли. Хоругви там, иконы, все в золоте, блестит. И вертушки зависли до кучи. И колокола ахают. Может, и в Царь-колокол бухнули. У меня чуть крыша не поехала.

Блеклый свет едва рассеивал темноту внутри бетонного чрева. Свод трубы уходил в бесконечную черноту, свиваясь в подземельях с городской системой водоотвода. Если сделать с десяток шагов от жерла сброса в глубину — трубу перекрывает сваренная из толстой арматуры решетка. Оттуда, из зарешеченного мрака, вырывался мутный поток сточных вод. Он устремлялся меж двух «берегов» — возвышающихся бетонных площадок, заваленных обломками ящиков, обрывками картона, пластиковыми бутылями и прочей мерзостью, обычной для бомжатников, — и с клокотанием, закручивая пенные водовороты, выхлестывался в реку.

— Да они ищут чего-то… Все с миноискателями… С овчарками… Озверели… — Кеша-Реактор опустился на колени и ползал, собирая в пачку «Примы» раздавленные сигареты: весь запас курева. — Еще вместе с «омонами» сюда какой-то старый хрыч волосатый приперся… видел? Рамка у него такая из проволоки… Все вертел ею… — хрипел Кеша, тяжело дыша от усилий.

— Это лозоходец, — Рашпиль скривился от боли, переждал приступ, качнувшийся в затылке, перетекший в сердце, отдавшийся в руке. — Ну, это… экстрасенс как бы. Биоэнергетику там всякую определяет.

— Я же говорю, ищут чего-то. А после «альфов» два хмыря залезли… В костюмчиках такие, прикинутые. Корочки мне под нос суют, отдел «К». Давай пытать, стоит ли у нас тут ни-ле-цинь… цинь-ле-зи… Короче, нет ли у нас на компах пиратского софта? Я им прогоняю: куралтай-муралтай! И вырубился.

По ходу дела Кеша-Реактор сунул кулаком в кучу тряпья: — А Вайна-то как отделали! Ласты бы не склеил. Смердеть тут будет. — Однако под кучей заворочался (слава богу, живой) Вайн — третий обитатель «торчка». (Поскольку Вайн никогда не вставал: больной и угасающий, он вечно валялся, имея «постоянную» (и вероятно последнюю) «прописку» в этой трубе — то ретивые стражи порядка вкупе с вояками просто лупили дубинками по мычащей груде рваных телогреек и одеял. «Только туберкулезного сифилитика-спидоносца не трогайте! Его сюда из лепрозория умирать отправили!» — вопил Кеша, и сам сбитый с ног ударами тяжелых ботинок. Но тем троица и спасалась от неминуемого выселения с занимаемой «жилплощади». Милиционеров, омоновцев, кантемировцев и бойцов «Альфы» — стоило им услышать про букет страшных болезней — тут же, как ветром выдувало из зловещего рассадника заразы).