Слуховая трубка - Леонора Каррингтон Страница 26

Все же обратный путь в обитель прошел не без некоторой перчинки. Дома аббатиса ничего не объяснила и не хотела, чтобы ее расспрашивали. Но по едким замечаниям епископа и поведению принца Тита Зосимы можно было составить ясное впечатление, что произошло.

Реконструируя проездку в общих чертах, я рисую себе ситуацию так: мало-помалу принц осознал, что рядом с ним в экипаже находится улыбающийся кавалер. И этот господин, которым, разумеется, была переодетая донья Розалинда, пробудил в молодом человеке извращенный интерес. Его мужское естество уже было подвластно восточным привычкам определенного толка, и он принялся заигрывать с аббатисой, которая, решив, что он распознал в ней женщину, охотно ответила на ухаживания красивого юноши. Но ухаживания далеко не зашли, однако, и, прибыв в монастырь, принц по-прежнему считал, что его спутник — мужчина. Когда же аббатиса предстала перед ним в дамском платье, принц лишь холодно отстранился и стал бросать недоверчивые взгляды на епископа. А обнаружив, что попал в пленники к той, которая украла у него драгоценные сосуды с «Мускусом Мадлен», впал в такую сильную меланхолию, что под угрозой оказалась сама его жизнь. Отказывался от еды и питья и оставался недвижим, распластавшись на ложе из драконова дерева в покоях аббатисы. Через несколько дней его темная кожа пожелтела, сияющие глаза ввалились и казались колодцами с застойной водой.

Аббатиса, которой всегда владело безбожное любопытство, решила дать ему в отваре немного «Мускуса Мадлен». До этого никому еще не приходилось употреблять снадобье внутрь. Донья Розалинда и епископ добивались желаемых результатов, просто вдыхая его пары. Произведя в обсерватории наверху требуемые подсчеты, аббатиса смешала ингредиенты: листья вербены, мед, несколько капель розовой воды и столовую ложку «Мускуса Мадлен». Епископ, успевший почувствовать к принцу отцовскую теплоту, несомненно, воспрепятствовал бы опыту, но в это время уехал ненадолго в Мадрид. Его туда потребовали церковные дела — возникшие в епархии Святой Варвары проблемы: расходы на роскошную жизнь в монастыре привели к увеличению налоговых поборов с мелкой знати. Аристократы пожаловались архиепископу, и он вызвал епископа в Мадрид. Это было обыкновенной проформой, поскольку сам архиепископ любил комфорт и не собирался снижать налоги. Но требовалось успокоить мелкую знать и внушить, что все хорошо, раз верховные церковные власти занимаются подобными делами и проводят в столице важные совещания.

Заварив ведьмино зелье (иначе его не назовешь), аббатиса призвала меня к себе. Мне вменялось разжимать принцу челюсти, пока она не вольет ему в пищевод ужасную жидкость. Несчастный юноша так ослаб, что операция оказалась несложной, если не считать того, что совесть моя была неспокойна. В глубине души я считал, что греховному снадобью не место в христианском обществе, но не решился противиться настоятельнице — ее сильный характер всегда подавлял мою волю.

Как только Тит Зосима сделал по принуждению последний глоток зелья, его сотрясли конвульсии, на которые было страшно смотреть. Выражение легкого изумления на лице доньи Розалинды было еще одним доказательством того, насколько огрубела ее душа.

Слабое состояние и женственная конституция принца воспрепятствовали обычному воздействию снадобья. Он не воспарил к потолку, как, очевидно, на то надеялась аббатиса, а, испуская дыхание, лежал на кровати, слабо шлепал руками и крякал, словно смертельно раненная утка. Посмотрев на донью Розалинду покрасневшими глазами, он сообщил, что обратился в самку соловья, призывающую пением самца. Смятение ума каким-то образом сделало принца птицей. Затем, после, как показалось, долгого времени, Тит Зосима набрался сил и поднялся с ложа. Хлопая руками и крякая, он побежал по лестнице в обсерваторию. Мы с аббатисой погнались за ним. Но даже при полном желании не успели бы предотвратить последствий эксперимента с ведьминым зельем. С широко раскрытыми глазами и пеной на губах принц Тит Зосима вскочил на окружающий обсерваторию парапет и, крикнув, что он — царица соловьев, прыгнул навстречу жестокой смерти с девяностофутовой высоты.

Остаток этой зловещей ночи ушел на погребение принца в огороде.

После смерти Тита Зосимы епископ Трев ле Фрель словно зачах. Его аппетит как будто поубавился, и он даже сбросил немного веса. Аббатиса, разумеется, не сказала ему, что принц умер. Только упомянула, что во время его пребывания в Мадриде убедила его высочество с миром вернуться в свою страну. Более того, уверила епископа, что Тит вдруг стал волочиться за ней, и она решила, что в обмен на двадцать один сосуд масел она должна ответить на его ухаживания. Сомнительно, что епископ до конца поверил ее рассказу, но выслушал его без комментариев и продолжал чахнуть.

Плачевное состояние здоровья вынудило епископа принять решение отправиться на некоторое время обратно в Прованс, где, как он сказал, бодрящий воздух восстановит его силы и вернет обычное жизнелюбие. Я же считаю, что к отъезду его побудила новость из области клерикальный музыки в Авиньоне. Проезжий менестрель, побывавший в упомянутом городе, сообщил, что туда с Британских островов приехала группа белокурых мальчиков-певчих, чьи нежные голоса можно сравнить только с ангельскими. Менестрель добавил, что мальчики находятся под патронажем нескольких рыцарей-тамплиеров, скрывавшихся в Ирландии. Преследуемые рыцари продолжали принимать приверженцев в орден, который процветал под покровительством определенной части ирландской знати.

Епископ отбыл в Авиньон в сопровождении нескольких слуг, хорошо вооруженных на случай превратностей дороги.

Аббатиса же вновь уединилась в восьмиугольной башне и предалась штудиям. Жизнь в монастыре возвратилась в более спокойное русло, возбуждение сестер настолько спало, что они смогли вернуться к своим обязанностям одетыми и в правильном расположении ума.

В качестве исповедника обители я чувствовал себя обязанным наложить на сестер епитимью за их разгульное поведение во время пребывания в монастыре епископа. Я предусмотрел легкое наказание даже для самой аббатисы — три молитвы по четкам в неделю и подношение нескольких свечей Пресвятой Деве. Она так громко расхохоталась, что я, огорченный и немного сконфуженный, почел за лучшее удалиться.

При жизни эта женщина умела поставить себя настолько выше обыкновенных смертных, что они безоговорочно принимали ее превосходство. Совесть мне подсказывала, что она — пример надругательства над догматами святой веры, но я был слишком мягок и слаб, чтобы противостоять ее железной воле.

В этот период нам наносили визиты различные прелаты, среди которых был кардинал из Ватикана. В монастыре под неусыпным присмотром аббатисы к его приезду были произведены срочные перемены. Сама она переехала в обычную келью в Западном крыле. Приказала поставить наверх статуи святых, а козьи рога с молельни убрать. И каждый раз, когда кардинал приближался к ее келье, лупила кнутом соломенный матрас, чтобы у него сложилось впечатление, что она целыми днями занимается самобичеванием. Однажды как бы невзначай позволила кардиналу подсмотреть, как она купается в парах голубой ауры «Мускуса Мадлен», хотя без интимного участия мужчины левитация была невозможна. Кардинал возвратился в Рим, убежденный в ее святости, и его отчет об обители Святой Варвары Тартарской изобиловал пылкими выражениями. Впоследствии именно такие отчеты, видимо, и убедили Папу канонизировать Розалинду.