Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко Страница 26

— Этих чувств — как собак нерезаных, — пробормотала Лушка. — Ты о каком?

— О любых. О всех. Миллионы щупалец, пробующих все, что попадается.

— Ничего себе!

— Хорошо, миллионы датчиков, сообщающих мне результаты познания.

— Зачем?

— Для расширения жизни. Для того, чтобы возникло сознание. Через чувство с человеком связывается все существующее. Через нас все обретает сознание.

— Сознание — это ум?

— Нет.

— Разум?

— Нет. Это система, в которой человек нашел место не только себе, но и всему, что тоже знает. Следующий уровень, перспективы которого сегодня почти не понятны.

— Один знает больше, другой меньше…

— Это временно. Потом все будут знать все. И «нет» превратится в «да».

— А потом «да» превратится в «нет»?

— Так далеко я не заглядывала.

— И ты считаешь, что ответила на тот вопрос, который я задала?

— Нет. Но теперь могу ответить. Попытаюсь. Чувство не может быть направлено только внутрь. Чувство требует преобразования — себя, своего ближнего или всего мира. Или всего этого сразу — если потянешь. А если его удерживать внутри насильственно, оно опустится до уровня бурчания в кишечнике.

Лушка молчала. Молчала от решетки до решетки.

— Тебя мой ответ не удовлетворил? — спросила Марья.

— Частично, — отозвалась Лушка.

— Тогда это очень много, — сказала Марья.

Они кивнули друг другу, обходясь без дальнейших слов, и Марья пошла в свою комнату, Лушка в свою.

* * *

Теперь стало странно.

Пока Марья говорила, Лушка понимала, восхищалась ее умом, бульдожьей хваткой в рассуждениях и свободой, с какой человек чувствовал себя в недоступной Лушке сфере, и становилось беспокойно, когда это недоступное смыкалось с чем-то в самой Лушке. Но Лушка, всегда строптиво относившаяся к чужим мнениям хотя бы потому, что они исходили не от нее, теперь согласилась не столько с построениями и формулами, а с тем, что под этими формулами простиралось.

Оставшись сама с собой, Лушка простирающегося лишилась, и смыслы, недавно облеченные в слова, стали скашиваться и шататься, а главное, возник вопрос: какое все это имеет отношение к Лушке? Может, Марья не философствовала бы столько, если бы Лушка прямо объявила о своем преступлении, тогда было бы сказано другое, более соответствующее действительности. Или Марья отвернулась бы и стала смотреть безбровым лицом в потолок, не нуждаясь ни в чьем присутствии, чтобы прищуриваться в глубины точек и богов. Лушка сказать не смогла, в какой-то миг язык приготовился сказать и не повернулся, будто засох, будто то, что Лушка готова была о себе заявить, перестало принадлежать ей, а сделалось чужой тайной, которую запрещено разглашать. И Лушка длинными околичностями обрисовывала то, что продолжало ее мучить и на что хотела бы отыскать ответ.

Шаткое, ускользающее — уже не повторить то, что Марья объемно выстраивала словами и своей четкой волей, сейчас это, лишенное Марьиного управления, расстраивалось, возвращаясь в бесформенность, готовую к созданию новых логик, если Марье потребуется их придумать. Но оседало и распадалось то, что осталось вне Лушки, а то, что Лушка приняла в себя, оставалось в ней независимо от прочего, становясь даже и не Лушкиной собственностью, а как бы ею самой. Определить, что именно от Марьи рассыпалось, а что осело впрок, Лушка не смогла, принятое уже не выделялось чужеродно, и почему-то появилось если и не успокоение, то как бы доверие к себе самой, к тому, что она, вполне возможно, и не конченый человек и может позволить себе продолжить существование на неких определенных условиях.

Лутка потребовала у самой себя ответа, какие же это условия, ведь их надо немедленно выполнять, раз она приговорена к жизни, но тут не возникло ни философий, ни логик, а только молчание.

Ответа не было, а это значит, что Лушке самой придется отыскивать, что откренит ее будущее от провала. Самой удить рыбу.

* * *

Марья заглянула в палату.

— Пошли погуляем? Я новую теорию придумала, а рассказать некому.

— Я в теориях не очень, — проговорила Лушка, поднимаясь.

— Ерунда, я все объясню, — утешила Марья. Они свернули к решетчатому окну.

— Однажды я была в деревне, — начала Марья совсем не теоретически. — Подруга пригласила погостить и заодно поработать — была весна, копали огороды. И вот утром я взяла лопаты, а подруга заглянула в хлев и замахала, приглашая. Я не сразу определила, на что надо смотреть, после солнца в сарае было как поздним вечером, шумно дышала корова, от нее шло тепло, как от натопленной печки, и наконец я увидела, что у нее под мордой лежит еще мокрый теленок, а корова старательно вылизывает его широченным языком. Бабам всегда нравятся детеныши, и мы проторчали около него, наверное, с полчаса и только что сами не лизали. Потом нас выгнали, чтобы корову подоить, а когда мы зашли снова, теленок стоял. Ноги подрагивали и разъезжались, но он их упрямо подтягивал и наконец установил вертикально. Подруга не обратила на это внимания — обычная картина, а меня поразило: через час после рождения детеныш ходил! А человеку на это нужно год, если не больше. Да и вообще, если подумать, с человеком какая-то странная ситуация: его ребенок не умеет ничего — ни находить пищу, ни скрываться от опасности, ему десятилетиями внушают, что можно и что нельзя, а он этому еще и не верит. И ничего, кроме, условно говоря, формы носа и цвета глаз, от папы с мамой не перенимает. Ни чувства, ни мысли, ни нравственные достижения, ни творения ума — ничего в теле не кодируется и по наследству не передается. Каждый рожденный начинает с нуля, не верит опыту прошлого и с трудом осваивает азы. Почему детеныши морских черепах без мамы с папой знают, в какой стороне вода? Только что вылупившийся змееныш способен смертельно укусить, а однодневный инкубаторский цыпленок клюет вареное яйцо и не обращает внимания на варенье. Почему выращенный в доме щенок знает, какой травой нужно чистить желудок? Один человек не знает ничего. Для него все как бы идет прахом. Идет прахом и тем не менее сохраняется. И слишком настойчиво повторяется это положение, повторяется на протяжении тысячелетний, а может — и миллионов лет. Уже и динозавры вымерли, и вместо папоротников — березы, и гнейсы превратились в глины, а человек — все человек, и в эпоху космически пролетов — опять с нуля. Новорожденный и долгие годы после не ведает морали и не знает Добра и Зла, не понимает законов, он — табула раза, чистая доска, на которой можно написать что угодно. Полностью автономная система не будет так упорно отказываться от закрепления опыта прошлого. Столь беззаботным организм может быть только при наличии дополняющей его части, берущей на себя подведение итогов, части, которая имеет основательные причины сохранять в изначальной девственности разум и чувства вылупившегося из яйца очередного гомо. Если бы человек хранил в себе доступным полный опыт прошлого, он давно пренебрег бы себялюбием, алчностью, глупостью и самоистреблением, отказался от вожделения и материальной стороны бытия, и тогда некому стало бы грешить и некому было бы каяться, некому убивать и совершать подвиги, тогда не изобрели бы сто способов приготовления картошки, не спорили бы в парламенте и не сотворили бы столько богов. И даже не открыли бы таблицу Менделеева, потому что она была бы не нужна… Ты так и будешь молчать?