Не исчезай - Женя Крейн Страница 26

Солнечный, морозный день. Яркий небесный шар не жалеет холодных лучей, свет отражается от пластов снега, солнце слепит старого человека. Он стоит согбенный, с непокрытой головой, редкие волосы спадают на лоб, их треплет ветер. Глаза слезятся. Голос прерывается, звуки разлетаются в выстуженном пространстве – их тоже треплют порывы ветра. Ветер уносит слова, память. Он забывает слова.

Любе представлялось: Роберта охватило невероятное волнение. Вот он, момент славы, не потерять бы лицо, достойно встретить, вкусить. Нервы, внезапный ли приступ неуверенности, но желание читать написанное он утратил. После скажет – потерял листок со стихами для президента. Или опять блефовал? Придумал, что забыл, листки, мол, разлетелись из слабых старческих рук. На самом деле передумал. На старом снимке, черно-белом, поблекшем (в Сети краски резче, Любе представляется серо-желтая ломкая фотография), Фрост заслоняет шляпой стопку листков, которые шевелит январский ветер – Дед Мороз, признавший Роберта Мороза, посылает ему жгучий ледяной привет. Вот еще одна шляпа – это ему пытаются помочь, заслонить от ветра, от света. Вот щегольский цилиндр, покрытый шелком; может, это цилиндр самого Кеннеди. Солнце светит Роберту прямо в глаза, он пытается, но не может разобрать слова, срифмованные им самим в строки.

К тому времени, когда Фрост вышел поздравлять вступающего в должность молодого президента, его слава уже облетела весь континент и перебралась в Европу (не забудем, что именно из Европы началось его победное шествие). Этот старик стал народным достоянием, превратившись в миф. Идет ли жизнь параллельным курсом, меняется ли? Для добропорядочного американца в его имени – отзвуки самой Новой Англии: белый фермерский домик, красный амбар, каменные ограды по краям дорог. Вот он стоит перед ними, его аудитория – 70 миллионов (включая телезрителей). Написав посвящение новому президенту, он не смог его прочесть – было слишком холодно. Вместо этого он декламировал «Дар навсегда», написанный в 1941 году (свои старые стихи он помнил наизусть, читал их постоянно для публики, а новые забывал). После раскаяние преследовало его: был уверен – разочаровал, обидел нового президента.

Владели мы страной, ей неподвластны…Пока не поняли того, что самиВ стране своей не обрели отчизны,И мы, отдавшись ей, нашли спасенье,Ей отдали себя раз навсегда(Наш дар скреплен был жертвой многих жизней),Стране огромной, звавшей нас на запад,Еще не вспаханной, не заселенной.Такой, какой была, какою будет. [31]

Нация забыла, что Роберт Фрост написал Джеку Кеннеди совсем другое посвящение. Но те листки, что шелестели на январском морозном ветру (солнце, отражаясь от сияющего, искрящегося снега, от белой бумаги – теперь уже пожелтевшей, – слепило глаза растерянному старому человеку с белыми волосами), оправленные в рамку, – те листки (по прошествии полувека превратившиеся в выцветшую, рассохшуюся бумагу) висят в Овальном кабинете Белого дома. На них – карандашом, от руки, – почерком Жаклин выведено: «For Jack, First thing I had framed to put in your office – first thing to be hung there». [32]

8

Люба любопытна. Все, что удалось выловить в Сети, стремится поскорее обсудить, наивно, навязчиво выискивая «истину», заглядывая в прошлое поэта. Он уходит от ответа. Порой превращая загадочные ответы в очередную шутку. Лишь о семье своей готов был говорить бесконечно. Люба потихоньку записывает эти разговоры, чтобы не забыть. Она ведь писательница, эта Люба. Когда Роберт подолгу не является, она обращается к своим дневникам. В ее многочисленных блокнотах, на карточках сохранились целые диалоги, записанные по памяти. Пугалась: «А вдруг мне все это лишь приснилось?»

«Мой дед не верил, что я смогу чего-нибудь добиться. Даже ферму в Нью-Гемпшире оставил мне с условием, что в течение десяти лет за ней будет присматривать другой человек».

Ниже, отрывочные строчки, мысли или догадки:

«Кем он был? Жена, дети, хозяйство, ферма… Никто. Без профессии, без каких-либо перспектив… опереться не на что, лишь эта вера… или цеплялся за поэзию – за что еще?.. сын отца-алкоголика, истеричной матери, брат помешанной…»

– Роберт, я читала, что твоя сестра была необыкновенно хороша собой…

– Была. Ну и что? Мы оба с ней были… выродками. Джинни, с ее психозом, позировала голой. Невозможно было ни понять, ни объяснить. Жила с женщиной, «партнершей», «подругой»… Я с моими эдакими… интимными потребностями… Элинор всю жизнь думала, что я – скотина, настоящее животное. Эта часть жизни у нас с ней… не состоялась.

– С какими… потребностями?

– Обыкновенными, природными. Ей, возможно, было не дано – природа не расщедрилась. Или мне не удалось… разбудить в ней женщину… С каждой новой беременностью словно удалялась, уходила под воду, ускользала от меня… все дальше. После, когда мы уже похоронили Эллиота, ей казалось, что каждый новый ребенок – это возможность очередной потери. Словом об этом не обмолвились, просто не упоминали. Вернее, я пытался, но она… Да что там!

– Я тоже!.. Да! Я тоже, Роберт. Одна… Но нет, теперь уже не одна! Просишь, ждешь. Почему так? Люди по-разному переносят потери, мне так кажется. Страдают по-разному. Когда мой сын жаловался в детстве, приходил, плакал… Или обижался, что дети с ним не играют, я говорила: они просто ничего не понимают.

– Ах, психотреп, болтовня и детский лепет. Теории! Фрейд! Оставь, Люба.

– Почему? Ведь было же за что ей тебя не любить? Или ты не обижал ее? Ты меня извини, Роберт… Я читала… Вот почему Томпсон так ненавидел тебя?

– Может, потому, что у меня был роман с Кэй. К тому же я не совсем… хорошо с ним обращался. Он переврал мои лучшие стихи. А считал себя «специалистом по Фросту»…

– А у тебя и вправду был с ней роман?

– Хе-хе… Был, не был. Кто знает?

– А Томпсону ты не смог простить? У тебя такое самомнение, Роберт?

– Да, можно сказать, что у Роберта было такое самомнение, даже отчасти мания величия. Или просто плохой характер.

– Зачем так? Что значит «у Роберта было»? А ты? Кто ты и кто он?..

– О-хо-хо… Смешная девочка. Я Роберт. И он Роберт.

– Я запуталась… Ты – это он или не он?

– Я – это я, и я – это он. А он – это всего лишь он.

– Я не понимаю…

– «…Мужчина должен попросту забыть, что он мужчина, с женщиной толкуя…» [33] Не надо понимать, ничего не надо пытаться понять, Любочка. Я не был бунтовщиком. Не хотел никого обижать, не было у меня жажды ниспровергать, доказывать. Я знал и умел одно – писать. И это у меня тоже хотели отнять. Знаешь ли ты, что это?.. Да, ты знаешь… Неверие, нежелание принять такого, такую, как есть. С тем, что есть. И с отсутствием того, что ищут в тебе.