Юг без признаков севера - Чарльз Буковски Страница 27

– Когда человек работает пять вечеров в неделю, он не может себе позволить никаких травм, понимаешь, Чоняцки?

– Да, сэр.

– Теперь смотри, сынок, у нас тут есть общее правило – вот такое… Ты слушаешь?

– Да.

– …Вот такое правило: стоит кому-нибудь в лиге покалечить другого игрока, он вылетает с работы, вылетает из лиги, фактически, молва о нем расходится – и он в черном списке на каждом роликовом дерби в Америке. А может даже и в России, Китае и Польше. Ты зарубил это себе на носу?

– Да.

– Сейчас мы это тебе спускаем с рук, потому что потратили много времени и денег на твою накачку. Ты – Марк Спитц нашей лиги, но мы можем тебя вышибить точно так же, как вышибли его, если не будешь делать только то, что мы тебе говорим.

– Да, сэр.

– Но это не значит, чтоб ты притих. Ты должен действовать жестоко, но не быть жестоким, врубаешься? Фокус с зеркалом, кролик из шляпы, целая тонна лапши на ушах. Они обожают, когда их дурачат. Правды они не знают, правды они даже не хотят, они от правды несчастны. А мы делаем их счастливыми. Мы ездим на новых машинах и отправляем своих детишек в колледжи, правильно?

– Правильно.

– Ладно, теперь пошел отсюда на хуй.

Чоняцки поднялся было уходить.

– И вот еще что, мальчонка…

– Ну?

– Мойся в ванне хотя бы время от времени.

– Че?

– Ладно, дело, может, не в этом. Ты достаточно туалетной бумаги берешь, когда жопу вытираешь?

– Не знаю. А достаточно – это сколько?

– А мама тебе разве не говорила?

– Че?

– Что нужно подтираться, пока на бумаге видно ничего не будет.

Чоняцки просто стоял и таращился на него.

– Ладно, теперь можешь идти. И помни, пожалуйста, обо всем, что я тебе тут сказал.

Чоняцки вышел. Андервуд подошел и плюхнулся на освободившийся стул. Вытащил свою послеобеденную 15-центовую сигару и тоже зажег ее. Мужчины сидели так минут пять, ничего не говоря. Потом зазвонил телефон. Мэйсон поднял трубку. Послушал, затем сказал:

– О, отряд бойскаутов номер 763? Сколько? Конечно-конечно, мы пропустим их за полцены. В воскресенье вечером. Отгородим секцию веревками. Конечно-конечно. О, все в порядке… – Он повесил трубку.

– Остолопы, – произнес он.

Андервуд не ответил. Они сидели и слушали дождь. Дым от их сигар рисовал интересные орнаменты в воздухе. Они сидели, курили, слушали дождь и рассматривали орнаменты в воздухе. Телефон зазвонил снова, и Мэйсон скривился.

Андервуд поднялся со стула, подошел и снял трубку. Была его очередь.

Когда я впервые повстречался с Рэндаллом Харрисом, ему было 42, и он жил с седой теткой, некоей Марджи Томпсон. Марджи было 45, не красавица. Я в то время редактировал журнальчик Безумная Муха и пришел к Рэндаллу, пытаясь выцыганить у него кое-какой материал.

Рэндалла знали как изоляциониста, пьянь, хама и озлобленного человека, но стихи у него были грубы, грубы и честны, прости и свирепы. Они писал как никто другой в то время. Работал он экспедитором на складе автомобильных запчастей.

Я сидел напротив Рэндалла и Марджи. 7.15 вечера, а Харрис уже весь пропитался пивом. Он поставил бутылку передо мной. О Марджи Томпсон я слыхал. Во время оно была коммунисткой, спасала мир, делала добро. Все недоумевали, что она делала рядом с Рэндаллом, которому на все было плевать, и он этого не скрывал.

– Мне нравится фотографировать всякое говно, – сказал он мне, – вот мое искуство.

Рэндалл начал писать в 38 лет. В 42, после трех маленьких брошюрок (Смерть – Собака Грязнее, Чем Моя Отчизна; Моя Мать Еблась С Ангелом и Охуевшие Кони Безумья) он начал зарабатывать себе то, что можно назвать признанием критики. Но на своем творчестве он ничего не зарабатывал и говорил:

– Я всего-навсего экспедитор с темно-синей тоской. – Он жил вместе с Марджи в одном из передних дворов Голливуда и блажил, по-настоящему блажил.

– Мне просто не нравятся люди, – говорил он. – Знаешь, Уилл Роджерс как-то сказал: “Я ни разу не встречал человека, который бы мне не понравился”. Так вот, я ни разу не встречал человека, который бы мне понравился.

Но у Рэндалла было чувство юмора, была способность смеяться над болью и над самим собой. Он нравился. Урод со здоровенной башкой и раскуроченной физиономией – только нос, кажется, избежал общей участи.

– У меня в носу не хватает кости, он как резиновый, – объяснял он. Нос у него был очень длинный и красный.

Я слышал много историй про Рэндалла. Он был подвержен приступам битья стекол и разбивания бутылок о стены. Мерзкий алкаш, каких мало. К тому же, у него бывали периоды, когда он не подходил к двери и не отвечал на телефон. У него не было телевизора – только радио, и слушал он одну симфоническую музыку: странно для такого неотесанного парня.

У Рэндалла также бывали периоды, когда он откручивал донышко телефона и набивал аппарат туалетной бумагой, чтобы тот не звонил. Так продолжалось месяцами.

Непонятно было, зачем ему вообще телефон. Образование у него было скудным, но очевидно, что он прочел большинство лучших писателей.

– Ладно, ебучка, – сказал он мне, – я догадываюсь, что тебе интересно, что я с ней тут делаю? – Он показал на Марджи.

Я ничего не ответил.

– С ней хорошо трахаться, – сказал он, – и секс с ней лучше, чем с большинством баб к западу от Сент-Луиса.

И это говорил тот же самый человек, что написал четыре или пять великих любовных стихов женщине по имени Энни. Поневоле задумаешься, как у него это получается.

Маржди просто сидела и ухмылялась. Она тоже писала стихи, но не очень хорошие.

Она посещала две литературные студии в неделю, но это едва ли помогало.

– Так ты стихов хочешь? – спросил он у меня.

– Да, мне бы хотелось посмотреть кое-что.

Харрис подошел к чулану, открыл дверь и подобрал с полу несколько рваных и мятых бумажек. Протянул их мне.

– Эти я написал вчера ночью. – Потом вышел на кухню и вернулся еще с двумя бутылками пива. Марджи не пила.

Я начал читать стихи. Все они были мощны. Он печатал очень тяжелой рукой, и слова казались высеченными в бумаге. Сила его письма всегда меня изумляла.

Казалось, он говорил все то, что следовало говорить нам, но мы никогда не задумывались над тем, чтобы это сказать.

– Я беру эти стихи, – сказал я.

– Ладно, – ответил он. – Пей.

Когда приходишь в гости к Харрису, пить обязательно. Курил он одну сигарету за другой. Одевался в просторные коричневые штаны размера на два больше и в старые рубахи, вечно рваные. В нем было около шести футов росту и 220 фунтов весу, большая часть – пивное сало. У него были покатые плечи, и разглядывал он вас из-за прищуренных век. Мы с ним пили добрых два с половиной часа, комната аж потяжелела от дыма. Неожиданно Харрис встал и сказал: