Что я любил - Сири Хустведт Страница 27

Когда Билл выставил наконец "Гензеля и Гретель", вокруг работ разгорелся нешуточный скандал. Дирижировал им не кто иной, как Генри Хассеборг, написавший для журнала "Обозрение сцены и искусства" (сокращенно "ОСИ") статью под заголовком: "Прищур лощеного женоненавистника". Билла обвиняли в том, что он-де "щеголяет в расхристанном виде знойный мачо, он же по совместительству Великий Абстракционист-Экспрессионист, и все на потребу богатым европейским коллекционерам". Выставку Хассеборг предал анафеме, сперва назвав работу Билла "легковесным и поверхностным иллюстрированием", а потом и вовсе объявив ее "самым вопиющим воплощением женоненавистничества в истории современного искусства". И далее на протяжении трех мелко набранных столбцов он кипел, клокотал и плевался ядом. Статья сопровождалась фотографией Билла в темных очках, на которой он выглядел как голливудский секс-символ. Билл не верил своим глазам. Вайолет плакала. Эрика об авторе статьи иначе как о "брызгающем слюной самовлюбленном мерзавце" не отзывалась. А Джек покатывался со смеху:

— Нет, ты представь себе, и этот мозгляк теперь рядится в платье феминиста, каково?! Кто бы говорил про потребу публике, а?

Мне же казалось, что Хассеборг специально ждал момента, чтобы ударить в спину. К тому времени, как статья вышла в свет, имя Билла Векслера стало достаточно хорошо известно, чтобы набить кое у кого оскомину. Увы, зависть и злоба — неизменные спутницы славы, даже если слава отнюдь не вселенская. И не важно, где она приходит к человеку: на школьном дворе, в зале заседаний, в университетской аудитории или выставочном зале. За стенами галереи имя Уильяма Векслера практически ничего не говорило людям, но в замкнутом, почти кровосмесительном кругу коллекционеров и галерейщиков Нью-Йорка его звезда восходила, и даже крохотного лучика оказалось достаточно, чтобы вызвать у Хассеборга и ему подобных нестерпимую резь в глазах.

В будущем Биллу предстояло с завидной регулярностью вызывать ненависть у людей, которых он знать не знал, и всякий раз он оказывался к этому не готов и безумно пе реживал. Ему не могли простить, что он так хорош собой, но это еще полбеды. Как правило, посторонним, сиречь журналистам, каким-то образом удавалось нащупать его кодекс чести, эту исступленность единственно верного шага, не ведавшую компромиссов. В глазах некоторых, по большей части европейцев, это придавало ему романтический ореол — надо же, какой интригующе-загадочный гений! Другие, по большей части американцы, эту незыблемость принципов воспринимали как пощечину. Для них она, прежде всего, была свидетельством того, что "малый — то с приветом".

На самом же деле большинство своих работ Билл никому не показывал. Любая выставка являлась результатом беспощадной внутренней чистки, во время которой он безжалостно отметал все, кроме самого основного, а остальное прятал от посторонних глаз. Одни работы ему казались неудачными, другие — лишними, третьи стояли особняком и поэтому выпадали из серии, а значит, их нельзя было выставлять. И хотя Берни кое-что ухитрялся продать, что называется, с заднего крыльца, большая часть навсегда оставалась в мастерской. Билл объяснял мне, что деньги не главное, а все эти холсты, инсталляции и скульптурки, дескать, живут с ним на правах старых друзей. Так что обвинения Хассеборга в стремлении потрафить вкусу коллекционеров были просто нелепы. Хотя он, конечно, затеял все это неспроста. Для такого, как Хассеборг, признать, что на свете существуют художники, которыми движет что-то кроме мелкого тщеславия и желания пробиться любой ценой, означало перечеркнуть всю свою жизнь. В статье явно звучала паника. Хассеборг решил играть ва-банк.

После публикации его опуса я решил поподробнее расспросить Берни о личности автора. Как выяснилось, прежде чем заняться писательством, он был художником.

Берни назвал его картины полуабстракционистской мазней, которая решительно никого не интересовала. Промыкавшись несколько лет, Хассеборг в конце концов бросил свое призвание и переключился на критику и художественную прозу и в начале семидесятых опубликовал повесть о торговце наркотиками, который в промежутках между сделками предается размышлениям о судьбах мира. Действие происходило в трущобах Нижнего Ист-Сайда. Дебют был принят благожелательно, но за последующие десять лет Хассеборг так и не сподобился написать еще хотя бы одну книгу, зато сподобился накропать множество критических статей, и Уильям Векслер стал не единственной его жертвой. В конце семидесятых Берни выставил работы Алисии Капп. Ее изысканные скульптуры, где тело причудливо сочеталось с кружевом, продавались в галерее Уикса на ура. Но осенью семьдесят девятого года журнал "Арт ин Америка" опубликовал о ней разгромную статью за подписью Хассеборга.

— Алисия всегда была человеком очень хрупким, — рассказывал Берни, — но эта статья ее окончательно добила. Так что попала она в клинику, лечилась, потом собрала вещички и уехала в штат Мэн. Мне кто-то рассказывал, что она живет там в крошечной каморке с тридцатью кошками. Я ей звонил как-то раз, предлагал помочь, если она решит что-нибудь продать из своих работ. Тебе, говорю, для этого даже в Нью-Йорк приезжать не нужно. И знаешь, что она мне ответила? Нечего, говорит, продавать. Я больше этим не занимаюсь.

Эта история получила довольно неожиданное продолжение. Хассеборговская желчь вызвала к жизни еще три статьи о "Гензеле и Гретель", одну столь же враждебную, зато две другие — хвалебные. И одна из этих хвалебных статей появилась в журнале "Артфорум", издании куда более авторитетном, чем "ОСИ". Развернувшаяся полемика только подхлестнула интерес к выставке. Люди шли и шли в галерею, чтобы посмотреть на ведьму, ведь якобы из-за нее Хассеборг и взвился. Колготки телесного цвета настолько оскорбили его эстетическое чувство, что он не пожалел целого абзаца на описание этого предмета туалета и просвечивающих лобковых волос. В свою очередь дама, написавшая рецензию для "Артфорума", развила колготочную тему до трех абзацев, отстаивая право Билла на использование женских колготок с художественной целью, после чего несколько художников, которых Билл не знал лично, позвонили ему со словами поддержки и восхищения его творчеством. Так что Хассеборг, сам того не желая, вывел злую ведьму из пряничного домика в люди, а люди, сиречь художественное сообщество, не смогли устоять перед чарами наколдованного ею скандала.

Субботним апрельским утром ведьма вновь напомнила о себе. Когда Вайолет постучала, я сидел за столом в кабинете, поглощенный большой репродукцией "Юдифи" Джорджоне. Это знаменитый фрагмент дверной росписи, где изображена Юдифь, попирающая ногой мертвую голову Олоферна. Вайолет бросила на стол книгу, которую брала почитать, подошла сзади и, полуобняв меня за плечи, тоже склонилась над картиной. Казалось, Юдифь улыбается, попирая босой ногой главу только что умерщвленного полководца, и голова тоже будто бы улыбается ей в ответ, словно они вдвоем молчат о какой-то лишь им ведомой тайне.

— Такое впечатление, что Олоферн счастлив от того, что ему отрезали голову, — хмыкнула Вайолет. — А картина просто дышит кротостью, правда?

— Правда, — отозвался я. — Кротостью и эротизмом. Как после соития, когда наступает чувство покоя. Молчание удовлетворенности.