Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги - Клер Дедерер Страница 27

Естественное родительство — этим общим термином называли совокупность методов воспитания, включавших в себя: совместный сон, кормление грудью по требованию и постоянное ношение ребенка в слинге. Теория естественного родительства цепко держала матерей и отцов Сиэтла в своих лапах. Измученные мамочки с давно немытыми волосами и в сандалиях «Данско», шатаясь, вваливались в кафе с детьми, подвязанными на груди, мечтая об очередной дозе кофе, но не забывая о том, сколько кофеина попадает в грудное молоко. Ни одна из матерей с таким же начальным индексом, как у меня, не спала нормально последние несколько лет. Мы постоянно натыкались на предметы. Я поражалась, как у нас еще не отобрали водительские права, как мы не сталкиваемся всё время на улицах, сидя за рулем. Это был настоящий кризис.

Если вы практиковали естественное родительство, одна мысль постоянно висела над вами, как топор: другие матери лучше. Сколько бы внимания вы ни уделяли детям, другие уделяли больше. И хотя я не относила себя к приверженцам этого направления, оно мощно влияло на меня, висело над всеми моими действиями как матери, подобно туче.

Даже в самом названии таилась подначка. Оно намекало, что остальные из нас воспитывают детей неестественно. (Помню, в колледже мой парень возмутился, когда группа студентов назвалась «Противники изнасилований». «Можно подумать, остальные из нас их приветствуют!» — негодовал тогда он.) Так что я ненавидела матерей, практикующих естественное родительство, и подозревала, что они осуждают меня.

Для Лизы естественное родительство было одной из определяющих ее характеристик. Она была образцовой представительницей этого направления. В моих глазах ее спасала откровенность. Искреннее осуждение я воспринимала спокойнее. Когда я укладывала Люси в кроватку или перевела ее на искусственное вскармливание, неодобрение Лизы не было молчаливым. Нет, она буквально завопила: «Да ты с ума сошла! Ребенок должен спать с родителями». «Ну, знаешь ли, я бы никогда не отлучала ребенка до года, а вообще считаю, что кормить грудью надо до двух». И так далее.

Малыш Лизы, все это время сидевший у нее на руках, заплакал, скорее даже пронзительно замяукал.

— Ах ты дурак, — ласково обратилась к нему Лиза. — Глупый маленький дурак. — Она встала и начала раскачивать его и так и так — как бейсболист, делающий фокусы с мячом. Руки и ноги у нее были длинными, как у танцовщицы, и способов держать и качать ребенка она знала, казалось, больше, чем обычные люди. У нее были какие-то секретные методы: она переворачивала малыша вверх ногами, чтобы помочь отрыгнуть, баюкала его, усадив за спину, лихо подвешивала через плечо — так, что он отрыгивал буквально за секунду.

— Слышала насчет протестов, не кончились еще? — спросила я.

— Какие протесты?

— Против ВТО.

— А… Кажется, утром что-то слышала по радио, когда везла детей в сад.

— А тебе не хотелось бы там оказаться? Ну, просто посмотреть, что происходит в твоем городе?

— Мне Сару надо забрать из яслей, — просто ответила она.

— Да. Я, наверное, тоже не поеду. А завтра пойдешь к Изабель на открытие?

— Вряд ли. Разве только одна. Не хочу таскать малышню через город — слишком напряжно.

— А мы точно пойдем. У Люси новое платье в полоску, как раз для открытия выставки.

— Люси твоя просто дурочка, — сказала Лиза, чмокнув Люси в кудрявую белобрысую макушку. — Самая симпатичная дурочка в мире.

Что ж, она была права.

— Хочешь кое-что покажу? — спросила я и, нервничая, встала на четвереньки. Сложила руки треугольничком у стены и расставила локти. Чувствуя тяжесть в животе, поднялась в собаку мордой вниз. Прошагала ногами к рукам — и вот он, момент икс. Я оттолкнулась один раз — и тяжело плюхнулась вниз. Оттолкнулась второй и, к, своему изумлению, взлетела вверх. Я делала стойку на руках, а Лиза хлопала в ладоши.

Я опустилась и встретила ее оценивающий взгляд.

— Дай-ка я попробую.

Она передала мне ребенка и, ни мгновения не колеблясь, сложила руки, поставила их на пол, оттолкнулась и взлетела.

— Ух ты, — проговорила она, — здорово!

Центр перекрыли — не знала, что такое возможно. Мэр приказал, чтобы центр города перегородили веревками. И объявил по телевизору предупреждение гражданам не соваться туда.

Все на нервах, мы обогнули центр по Белл-стрит, с малышкой, пристегнутой на заднем сиденье «вольво», и припарковались у хлипкой желтой полицейской ленты. Казалось безумием проносить младенца через полицейское заграждение, но еще большим безумием — перекрывать весь центр и пропускать важное для твоей подруги событие, испугавшись желтой пластиковой ленты.

Стоял ранний вечер, но в декабре в Сиэтле в это время было уже черным-черно. В декабре не остается сомнений, что ты в городе. Летом в Сиэтле с его красочными витринами и повсеместной зеленью еще может возникнуть иллюзия, что ты в каком-то диком месте или хотя бы на природе. Летом можно сесть под деревьями, у воды, и забыть, что ты в городе. Но зима об этом напоминала. Сиэтл раскинулся в темноте между горами и соленым заливом, но их как будто не существовало. Дождь и ветер означал затруднения на дорогах и зимние пальто, но никак не приливы и снегопады. Город превращался в вереницу ветреных, плохо освещенных стоянок.

Но именно поэтому зима в Сиэтле невозможна без гламура. Зима — это книжные магазины, рок-концерты, артхаусные фильмы, черные шерстяные пальто и дождливые вечера, проведенные за игрой в карты в уютных залах кофеен. Однако с появлением маленького ребенка все эти варианты досуга отпадали, разве что в черном пальто никто не запрещал ходить — только вот черное шерстяное пальто нужно нести в химчистку, если на него срыгнут, поэтому забудьте.

Эта гламурная жизнь в Сиэтле била ключом повсюду, но мы забыли о ней, потому что никогда теперь не выходили из дома. Но вот мы пересадили малышку с заднего сиденья в коляску и пролезли под желтой лентой, очутившись в темном центре города, где не было машин. Улицы были пусты. Странно было идти по середине Второй авеню: инстинктивно всё равно прижимались к тротуару.

Сквозь стеклянные окна галереи мы увидели зимний городской гламур, о котором уже забыли. Зал за окном был полон розовощеких людей, старательно пытавшихся «создать атмосферу»: они были в платьях, высоких черных сапогах и элегантных костюмах в тонкую полоску. Там были аккуратные прически и помада. Люди, которые жили этими выходами в свет и не пропускали ни одного.

Я достала Люси из коляски и прижала ее мягкое тяжелое тельце к груди. Нырнула в дверь, и меня окутал запах мокрой шерсти, похожий на то, как пахнет мокрая собака. Сияющие счастливые лица приветствовали меня, пока я ходила по залу и любовалась искусством.

Изабель много лет рисовала прекрасные картины, но тут вдруг ударилась в минимализм, если такое вообще возможно. Теперь ее работы были строги и даже пугали. Она рисовала только одиночные линии — карандашом, красками — и делала линии из резины и пленки. Петляющие, перекрещивающиеся, эти линии были похожи на карту ее ума. Было в них что-то пугающе откровенное; одно время я не могла даже поверить, что она захочет выставить их. Одновременно меня восхищало ее умение открыть миру самое личное и сделать это так красиво.