Синдром Годзиллы - Фабрис Колен Страница 27

Мой отель расположен в самом центре города. Я узнаю его из тысячи других, это единственное знакомое мне в городе здание. И я возвращаюсь туда, потому что мне просто больше некуда идти и потому что моя жизнь, и голос, и жизнь этого голоса — все ведет меня туда.

«Токио раздражал меня. Я ненавидел Токио. И все-таки я задержался там еще на долгих два года. Я проходил курс комплексной терапии под индивидуальным наблюдением и параллельно мне снимали интоксикацию. Напрасный труд — Годзилла был ранен смертельно. Но никто из людей об этом еще не знал. Я не хотел никому говорить. Потому что не было на земле человека, которому я мог бы это доверить. Ни один не был достоин узнать это от меня.

В один прекрасный токийский день отец сообщил мне, что он снова женится. В этот раз на японке. К тому времени работа над проектом «Годзилла» была официально закрыта. Производящая компания медленно, но верно развалилась под тяжестью бесконечных судебных процессов. Вопрос о съемках чего бы то ни было не стоял вообще.

Мы проговорили с отцом до утра в прокуренном портовом баре, расположенном в районе токийских доков. Отец признался мне, что о многом жалеет в своей жизни. В частности о том, что не уделял мне должного внимания. Он пояснил, что именно теперь собирается исправить ошибки молодости, наверстать упущенное. Он попросил, чтобы я был свидетелем у него на свадьбе.

Я охотно согласился, только спросил, не смутит ли его болезнь свидетеля.

«Болезнь?! Какая болезнь?»

И я рассказал отцу всю правду. Вид у него был такой, как будто ему и впрямь досталось.

«Да не парься ты, старик, все не так плохо, — попытался я его успокоить. — Болезнь не успела зайти далеко, она не прогрессирует, и если я буду лечиться…»

«Почему ты не сказал мне об этом раньше?»

«Да все случай удобный не подворачивался», — попытался отшутиться я.

«Ты понимаешь, что это несправедливо с твоей стороны?»

«А жизнь вообще не блещет справедливостью, — вздохнул я, парировав в его же тоне. — Признайся ты во всем раньше, хотя бы на несколько лет, мы могли бы успеть и что-то сделать. Мы могли бы быть счастливы теперь. А вместо этого мы сидим здесь, как два дурака, пытаясь вернуть невозвратимое».

Отец заплакал. Я положил руку ему на плечо в знак примирения.

«Ладно-ладно, хватит, не раскисай. Это я во всем виноват, я должен был сразу рассказать тебе обо всем, пока еще что-то можно было поправить».

Через пару дней он познакомил меня со своей будущей женой. Она была молода. Красива. И ждала ребенка. Тебе может показаться это странным, но я тогда был искренне рад за них.

«Как это? Разве это возможно?».

Голос задумчиво помолчал.

Потом снова заговорил, но уже тихо, серьезно и очень доверительно.

«В глубине души я всегда мечтал об этом ребенке. Ведь ребенок это всегда шанс начать новую жизнь. Я сказал себе однажды: не все люди созданы для этой жизни. Есть незваные гости, которые приходят в этот мир, как говорится, некстати. Я был убежден тогда, что есть на свете обреченные судьбы, как есть неизбежные катастрофы. Хочешь жить — умей вертеться. Это правильно, и этому никто не учит.

Когда мой сводный брат родился, я купил ему в подарок огромного плюшевого медведя. А отец подарил мне на память кассету с записью родов и еще одну, которая не была подписана.

Я вернулся к себе.

И поставил безымянную кассету в видеомагнитофон. Это был фильм, который мы сняли: «Месть Годзиллы». Я сел и заплакал. Я плакал и не мог остановиться. На следующий день я собрал вещи и улетел в Штаты».

Вечер обрушился, как ненужная декорация, ночь упала, словно опущенный занавес, — спектакль отыгран, сцена больше не нужна. Я лежу на кровати у себя в гостиничном номере: уставший от ходьбы, от голоса, от поломанных жизней, от нереализованных альтернативных возможностей.

Перед тем как войти в комнату, я увидел на двери прикрепленную записку. Это было стихотворение.

В небе тянутся облака.

Приоткрытые губы.

Пятна от солнца в траве,

Мнется она.

Звонят,

А в тени у влюбленных —

Вечный полдень.

Не представляю, как ей удалось отыскать меня. Не знаю, что она хотела этим сказать. Но я уверен, это та самая молодая женщина, которую я встретил на похоронах матери. Я падаю на колени, мои руки скользят вниз, царапая дверь, я готов впиться в нее когтями. Господи, ну, почему, я ее не застал! Она так нужна мне сейчас. Так нужно, чтобы кто-то погладил меня по щеке, провел рукой по волосам и ласково сказал: «Все будет хорошо! Не бойся, не грусти».

Я присел у окна — день рассыпается на глазах.

Я засыпаю.

Включаю телевизор, чтобы не заснуть. Но сон — вот, кто настоящий хозяин положения, тиран, — не выпускает меня из своих цепких лап. Он сковывает меня и тянет ко дну.

Я встаю. Но тут же снова валюсь на кровать.

Глаза слипаются. Меня передергивает. Руки повисают, как плети с гирями на концах. Но вдруг на меня накатывает волна леденящего страха, и я мгновенно прихожу в себя. Только что я чуть не поскользнулся на краю сонной бездны. Я стоял на пороге сна и вовремя отшатнулся. Еще бы секунда — и все, я пропал. Я испытываю ужас. Я в холодном поту.

Бегу в ванную. И ничего не вижу в зеркале. По-прежнему ничего. Но на этот раз я себя чувствую. Я ощущаю свое тело. Я слышу свое дыхание, я чувствую, в каком положении натянуты сухожилия у меня на запястьях, чувствую, как мои пальцы вцепились в края умывальника. Я помню свое пустое лицо: лицо без лица, все, что от него осталось. Я затряс головой — я готов сделать все что угодно, лишь бы стереть из памяти этот жуткий образ. Чтобы изгнать из моего сознания этот чудовищный отпечаток.

Я выхожу на лестничную площадку.

Вызываю лифт. Двери открываются, я захожу.

На кнопках нет цифр, нет номеров этажей. Жму на самую нижнюю. Спуск начинается. Музыки тоже нет. Зато есть голос, который преследует меня. Я изо всех сил зажимаю уши руками и громко кричу, чтобы его не слышать больше, пока мы погружаемся под землю.

Двери выпускают меня.

В темноту.

Я с опаской делаю шаг в невидимое. За моей спиной захлопываются двери. У меня нет с собой ни фонарика, ни зажигалки, нет даже коробка со спичками.

Кончиками пальцев, как насекомые усиками, я касаюсь стены и ощупью продвигаюсь в черноту — меня поглощает невидимое ничто.

А что потом? В конце коридора я натыкаюсь на дверь. Толкаю ее. Поначалу я не могу ничего разобрать, потому что не ясно, что, в сущности, изменилось: здесь так же холодно и так же идет дождь. И еще потому, что преодоление этого отрезка пути займет такую же уйму времени. Но все изменилось, и на этот раз окончательно. Я вышел. Вы найдете меня под ночным дождем. Я стою на коленях. Вы найдете меня на берегу океана. Я оборачиваюсь к вам и задаю вопросы. Но никто мне ничего не отвечает. Я встаю, бессмысленно качая головой. Я думаю о своей маме, о нас с ней, о том, чем мы должны были стать друг для друга, но так и не стали. Вы тоже ничего не сможете с этим поделать.