Линия Жизни - Ирина Семина Страница 27

То, что мне снилось сегодня, наводило на определенные мысли, и мне не терпелось перенести их на бумагу. Обычно те образы, которые приходят ко мне, так и просятся в сказку! И теперь я торопилась поскорее добраться до своего рабочего стола.

— Что снилось-то? — нетерпеливо поболтала ножкой Эльфи.

— Разное снилось… — рассеянно ответила я. — Знаешь, такие образы интересные. Вот там было такое дерево — голое, черное, а вместо листьев — мусор какой-то: полиэтиленовые пакеты, папки с инструкциями, консервные банки, драные башмаки… Я вот думаю — не случайный это образ. Ведь мы же говорили про засорившийся Творческий Канал, вот и выдало подсознание кучу мусора.

— Я думаю, это не только к тебе относится, — сказала Эль. — Человечество вообще производит слишком много мусора, в головах в том числе. Одно еще использовать не успели, а уже другое произвели. Скоро само в нем захлебнется!

— Это да, — подтвердила я, вспомнив обширные, вечно дымящиеся свалки вдоль загородной трассы и возле дачных поселков. — А потом мне снилось, что я достаю фотоаппарат и начинаю это дерево фотографировать, а на снимках никакого мусора нет. Там, на дереве — совсем другое: разноцветные шарики, звездочки и золотые рыбки, хрустальные туфельки и волшебные палочки. Посмотрю на дерево глазами — мусор, а через объектив — сказка.

— Сказочное мышление — страшная сила, — заметила довольная Эльфика. — У него преобразующие свойства — ого-го! Аж дух захватывает.

— Увы, далеко не все умеют сказочно мыслить, — посетовала я. — Как выяснилось, я тоже время от времени скатываюсь в грубую реальность!

— Ничего, потихоньку научатся, — утешила меня Эль. — Жаль, что этого в ваших школах не преподают.

— У нас этого и в институтах не преподают, — с сожалением вздохнула я. — Нет специалистов, понимаешь? Хотя я думаю, что хотела бы преподавать такой предмет — Сказочную Жизнь! В какой-нибудь Академии Сказочных Наук!

— Так кто мешает? — удивилась Эльфи. — Кто тебе мешает сделать очередной поворот в твоей жизни и открыть такую Академию?

— Так. Элька, стоп. Ты меня на мысль навела. Сейчас я буду сказку записывать. А потом мы с тобой об этом поговорим, ладно?

— Давай-давай, — подбодрила меня она. — Ждем-с!

И у меня родилась вот такая сказка:

свещать выставку знаменитого и именитого художника-инсталлятора Обалдуева почему-то послали меня. В редакции самые безнадежные задания достаются всегда мне, внештатнику, — и это закон природы, с которым бороться бессмысленно и бесполезно.

— Душа моя, — проникновенно говорил редактор Петруша, терзая в руках стильный нож для разрезания бумаги. — Ну ты же войди в мое положение. Мне позитив нужен. Знаю, что не твоя тема. Знаю! Но — если не ты, то кто же??? Ты же понимаешь…

Я, разумеется, понимала. Что Обалдуева знали все. И ненавидели — тоже все. Что человек он был неприятный, а творец — вообще никакой. Что выжать что-то позитивное из его так называемого «творчества» было просто невозможно. И этого невозможного от меня сейчас ждал Петруша.

— Понимаешь, статья оплачена. Целый разворот! И как ведь оплачена! Я тебе удваиваю гонорар. Или даже утраиваю. К тому же мне уже дважды звонили «отгула». — И он значительно ткнул пальцем наверх, в потолок. Наверное, звонили из Небесной Канцелярии, не иначе. — И потом, все же знают, что если нужно Чудо — то это твое задание! В общем, пяток фото и хорошая, исключительно позитивная статейка — вот что от тебя требуется. И ты справишься! А если справишься — берем тебя в штат, вот те крест! Ну, с Богом!

…Я плелась по редакционному коридору, переваривая коктейль из комплиментов, манипуляций, меркантильности и ощутимого отчаяния, который на меня сейчас излил Петруша. И понимала, что позитивное освещение этого самого Обалдуева уже висит на мне, и рыдать поздно. И еще: я очень хотела в штат. Я всегда мечтала быть журналистом, а тут — такая возможность! Поэтому я сложила в сумку фотоаппарат, проверила диктофон и поехала на выставку.

Обалдуев встречал гостей сам, в холле, на фоне инсталляции, состоявшей из сваленных в кучу вешалок для одежды, на которых были развешаны дохлые вороны. Судя по запашку — настоящие.

— О, а вот и пресса! — радостно завопил Обалдуев. — Ну-с, прошу журналюг пройти поближе! Какая-то ты мелкая, девка, буквально килька пера! — И он оглушительно захохотал, приглашая кивками присоединиться остальных. Мелкие прихлебалы, окружившие Обалдуева и ворон, с готовностью захихикали. Да, Обалдуев с первых шагов начинал оправдывать репутацию хама и зарвавшегося «гения». Я попыталась проскользнуть дальше, но он подставил мне подножку и поймал за шиворот.

— Куда? — грозно спросил он. — Ну-ка, щелкни меня на фоне моего лучшего творения — «Любовь Земная»!

— А что символизируют вороны? — на всякий случай спросила я, готовя фотоаппарат.

— Круговорот любви в природе! — брякнул Обалдуев и снова захохотал. Так и получился — на фоне дохлых птичек с разинутой пастью. В это время подскочил корреспондент местной желтой газетенки «Нужные сплетни», в народе метко называемой «Нужник». Он не морщился — видимо, к запаху привык в родной редакции.

— Ваша звонкая фамилия… — начал было он, но Обалдуев прервал его и перехватил инициативу.

— Так, пишем: Обалдуев — это потому, что от моего творчества все обалдевают! — пояснил он. — И мне платят обалденные гонорары. И девки обалдело падают в мою койку от Людовика Четырнадцатого. А там я им та-а-а-акое произведение искусства показываю, что они и вовсе балдеют. Потому и зовусь Обалдуев! Во, так и напиши!

«Нужник» строчил в блокноте. Обалдуев хохотал. Я вздохнула и пошла в зал искать позитив.

Зал был похож на декорацию к фильму ужасов. С картин пялились какие-то серые монстры с вытекшими глазами. На постаментах были разложены, развешены и навалены самые невообразимые предметы — драные башмаки, оторванные крылья, гирлянды окровавленных кишок, ржавые железяки и прочая дребедень. Я присмотрелась к ближайшей картине, выполненной из рваных клочков, и шарахнулась — по-моему, бумага была туалетной, к тому же использованной.

Я обреченно смотрела на этот Апокалипсис и понимала, что не смогу найти позитива, потому что его здесь нет. И быть не может.

Тем временем Обалдуев со свитой уже переместился в зал и громко вешал:

— Я — Творец! И я так вижу! Это отражение нашего безумного мира, в котором чистота и грязь, тьма и свет поменялись местами! И это наша реальность!

Я тупо смотрела на инсталляцию, состоящую из трех фашистских фуражек, наполненных водой, по которой мирно плавали размокшие огрызки хлеба, колбасы и огурцов, и с тоской соображала, где же это он нашел такую жуткую реальность. И что она должна была обозначать. Спрашивать у Обалдуева не хотелось.