Жизнь без шума и боли - Татьяна Замировская Страница 27

Да и всю вышеописанную концепцию, если честно, он выводил на протяжении целого года – до этого ему казалось, что:

а) старушки затеяли какую-то веселую игру в исчезновение;

б) у них старческая амнезия (версия очень вероятная: на его дурацкие, как он потом понял, шутки в духе «А вы помните, как на прошлой неделе Эльза уже пропадала в качестве больной артритом и мучающейся от оторвавшегося тромба бабушки-смертника?» они смертельно обижались – смотрели на него такими цепкими, возмущенными лицами, что Ээ даже опасался, что они в отместку начнут пропадать парами-тройками);

в) кто-то из них на самом деле исчез и пора бить тревогу (к счастью, эта теория продержалась крайне недолго);

г) он в принципе очень одинок; возможно, ему следует завести собаку, невесту или аквариум с говорящими червями;

д) про червей он написал предыдущей ночью, когда был очень пьяный – ездили на озеро наблюдать нерест, что-то пили, жгли костер, а потом все разъезжались, уже утром, к своим женам и детям и притворно злились: «Вот мне моя задаст, а!» «А мне ничья не задаст, – записал Ээ той ночью прямо под червями, – мне ничья – в смысле, я сыграл с небытием в какую-то нехорошую игру, и теперь ничья, мне полная ничья».

Закончилось все это в конце апреля, в день рождения Шекспира. Ида тогда собиралась ставить небольшой домашний спектакль «Жить и умереть в один день» по собственному сценарию, интерпретирующему жизнь и увлечения великого британского драматурга (Шекспиром и театром в принципе увлекались то Ида, то Цесла, с опасным безразличием и даже каким-то бесшабашным задором меняясь творческими биографиями). По всему подъезду были расклеены афиши, которые Ээ помогал Иде раскрашивать и украшать бумажными цветами («Ида – специалист по бумажным цветам», – записал он перед сном в своей тетради, в разбухших хитросплетениях которой он уже не пытался разобраться, но по привычке записывал всю информацию о новых привычках и интересах своих туманных, непостоянных подруг) в ту ужасную ночь, когда Мармла пошла в магазин за скотчем и пропала навсегда (в данном случае «навсегда» обозначало душный, опасно августовский вечер 22 апреля). «Навсегда в любом случае длится один-единственный вечер, просто этот вечер никогда не заканчивается», – записал он чуть ниже, зная, что никогда не перечитает ни одного собственного слова, и лег спать, распахнув все форточки.

А утром исчезла Эмма.

Хотя вообще-то по всем правилам была очередь Анны.

«Что-то здесь не так», – понял Ээ, когда пришел к ним на кофе и узнать, как дела со спектаклем и много ли соседей пожелало приобрести билет (цена была символическая – какие-то фрукты, возможно, конфеты или дешевый грушевый чай в пачках, продающихся за углом на восточном базарчике).

«Эмма ушла», – подумал Ээ, но Эмма не ушла, Эмма была здесь, рядом, он чувствовал ее хрипловатое дыхание (когда-то Эмма злоупотребляла курением трубки), но не понимал, где она сейчас, кто из них Эмма, и это неожиданное неумение отличить, разобраться, его подкосило, как предательство.

– Прекрасный, замечательный день! – напевала Цесла (???), копошась у плиты.

– Эмма ушла? – тихо спросил он, трогая ладонями скатерть.

Они загалдели: никто не ушел, вы что, мы все тут, всё в порядке, дорогой Ээ, вот собственно и печенье готово, это, между прочим, именно что Эммочкино фирменное печенье в виде различных птиц, она в юности была орнитолог, а потом стала просто любитель птиц, такое иногда случается, когда мы предаем свои научные интересы, мы потом обречены их до глубокой старости выпекать, грустное дело, да.

Ээ почувствовал, что ему не хватает воздуха.

– Давайте выйдем, прогуляемся, сходим в парк, – сказал он умоляющим голосом. – Давайте выйдем, ну пожалуйста. Давайте выйдем, и вы всё поймете. Пойдем в парк, в парк кормить уток, вы ведь без меня часто ходили все вместе кормить уток, а теперь вот и я с вами пойду, давайте пересыпем печенье в кулек и пойдем, потому что я все понял, я наконец-то все понял, но мне надо показать, показать…

Его никто не слушал. Старушки на удивление быстро собрались, похватали разноцветные сумочки и весенние шляпы и, заполнив каменное русло подъезда своим тихим щебетанием о том, какой сегодня прекрасный, замечательный день, высыпались на улицу, как янтарный песок.

Ээ вышел последним. И снова почувствовал, что задыхается.

– Итак, – начал он, – вот что я вам скажу. Посмотрите сейчас на меня внимательно. И на себя тоже посмотрите. Пускай вообще каждая посмотрит на ту, которая стоит рядом, и можно даже не думать об именах, это не важно. И не притворяйтесь, очень прошу. И я ведь, я ведь хочу вам помочь, потому что я ВАМ же это пытаюсь как-то объяснить. Спокойно. Спокойно. – На самом деле он сам себе говорил «спокойно», испытывая невыносимое желание упасть на асфальт и начать грызть его и перебирать его руками, как некую монолитную драгоценность. – Я все понял. Вот в чем дело, хорошие мои. Я все понял. Про эти исчезновения и вообще. И почему вас всегда пять, а надо, чтобы шесть. И вообще шесть. Действительно, шесть. Вот сейчас давайте, давайте я вам покажу: вот Анна, так? – (Кивок.) – Вот Ида, правильно? Я хорошо знаю Иду, вот она. – (Кивок.) – Цесла, милый дружочек мой, это ты. – (Кивок.) – Мармла, привет, это ты. – (Кивок.) – Эльза держит в руках кулек с печеньем, разумеется. – (Кивок.) – Пять. Всё. Посмотрите по сторонам. Вас пятеро. А где Эмма? Эмма где, спрашиваю я вас?

Старушки просияли и даже умолкли на несколько секунд, прогремевших в сознании Ээ подобно трубе Судного Дня (ему даже стало немного неловко), и вновь принялись щебетать: ой, а мы-то забыли Эммочку, какая чушь, совсем не обратили внимания, а Эммочка, видимо, не успела собраться, как странно, выходила же вместе с нами вроде бы, в коридорчике вместе толклись, надевала эти свои глупые синие сандалеты, которые у нее еще со времен Первой мировой, солдат какой-то подарил, или сменяла на кулек сахару у спекулянта какого-нибудь, она всегда самая предприимчивая была, из любой ситуации выкручивалась; видимо, она шаль найти не может, ветрено же, мечется сейчас по дому и ищет шаль, мы сейчас за ней сбегаем (скрип двери подъезда).

– Нет. Не надо, – сказал Ээ, понимая, что говорит что-то бесповоротно страшное, возможно самое страшное, что он вообще когда-либо говорил. – Я сам схожу за ней. Подождите пять минут, хорошо? Я сейчас сбегаю за Эммой – наверняка она и правда ищет шаль – и вернусь. А вы подождите.

Ээ вошел в дом… Поднялся по лестнице. Зашел в квартиру старушек (действительно, она даже не была заперта – будто кто-то и впрямь остался там, внутри). Прошел через все комнаты. Никого. Заглянул в кладовку – нет. Спальня. Ээ заглядывает в спальню, закрывает дверь. Потом снова заглядывает в спальню, снова закрывает дверь. Потом говорит: «О господи». Потом говорит: «Ох», – и заходит в спальню, зажмурившись.

На кровати лежит что-то не совсем понятное. Скорее всего, это и есть Эмма – но понять довольно-таки сложно, потому что Эмма, возможно-Эмма, скорее-всего-Эмма пришла в относительную негодность. «Прекрати врать себе, – думает Ээ, – в абсолютную, в абсолютную негодность». Эмма лежит здесь уже давно – «Боюсь, – страшным шепотом думает вслух Ээ, – уже несколько лет лежит. А ведь надо вызвать полицию, – понимает Ээ. – Ну, по сути, я ведь и есть полиция», – вдруг понимает он, и его начинает трясти. Стараясь не смотреть на то, что, несомненно, и есть Эмма, и стараясь не думать о том, как им это удалось, Ээ подходит к окну. Его душат слезы – видимо, из-за слез ему так тяжело, невыносимо тяжело дышать.