Детство Иисуса - Джозеф Максвелл Кутзее Страница 27

– Послушай себя, Альваро, – говорит он. – Только суть. Ты думаешь, что суть остается самой собой, вечно, неизменно? Нет. Все течет. Ты забыл, когда пересек океан и прибыл сюда? Воды океана текут и в своем течении меняются. Нельзя войти в одну и ту же воду. Как рыба живет в море, так и мы живем во времени и должны меняться вместе с ним. Не важно, насколько твердо мы следуем почтенной традиции грузчиков, – нас в конце концов победит переменчивость. Переменчивость подобна приливу. Можешь строить дамбы, но перемены все равно просочатся сквозь щели.

Люди окружили их с Альваро полукольцом. В их лицах он не видит враждебности. Напротив – он чувствует, что его безмолвно подталкивают, подталкивают к наилучшему доводу.

– Я не пытаюсь спасать вас, – говорит он. – Во мне нет ничего особенного, и я не претендую на роль спасителя кого бы то ни было. Как и вы, я пересек океан. Как и вы, я прибыл без всякого прошлого. Какое бы ни было, оно осталось в прошлом. Я просто новый человек в новых краях, и это хорошо. Но я не оставил образа истории, мысли о переменах без начала и конца. От образов нас не очистить – даже временем. Образы – повсюду. Вселенная полна их. Без них не было бы вселенной, потому что бытия бы не было… Образ справедливости, к примеру. Мы все желаем жить в условиях справедливого воздаяния – воздаяния, при котором честный труд приносит соответствующее вознаграждение; это благое желание, благое и достойное восхищения. Но то, что мы делаем здесь, в порту, не дает такого воздаяния. Наше занятие – всего лишь видимость героического труда. И продолжение этой видимости зависит от полчищ крыс – крысы работают день и ночь, пожирая тонны зерна, которое мы разгружаем, чтобы освободить на складе место для дальнейшего зерна. Без крыс бессмысленность нашей работы была бы налицо. – Он умолкает. Люди безмолвны. – Неужели ты не понимаешь? – говорит он. – Ты слепой?

Альваро озирается по сторонам.

– Дух агоры, – говорит он. – Кто ответит нашему красноречивому другу?

Один грузчик поднимает руку. Альваро кивает ему.

– Наш друг приводит спутанное представление о действительном, – говорит юноша легко и уверенно, как отличник. – Чтобы показать его заблуждение, давайте сравним историю с климатом. Климат, в котором мы живем, – больше нас. Климат никому из нас не подвластен. Но не величие есть свойство климата, которое делает его действительным. Действительным климат делают его действительные проявления. Эти проявления – ветер и дождь. Так, идет дождь – мы мокнем, дует ветер – с нас слетают шапки. Дождь и ветер преходящи, это действительность второго порядка, доступная нашим органам чувств. Над ними в иерархии действительного находится климат… Теперь рассмотрим историю. Если история, подобно климату, – высшая действительность, тогда у истории должны быть проявления, которые мы бы ощущали органами чувств. Но каковы эти проявления? – Он оглядывается. – У кого-нибудь сдувало ли шапку историей? – Молчание. – Ни у кого. Потому что у истории нет проявлений. Потому что история – не действительна. Потому что история – это миф.

– Точнее сказать, – теперь говорит Эухенио, который вчера хотел знать, не предпочел бы он, Симон, конторский труд, – потому что история не имеет проявлений в настоящем. История – лишь закономерности, наблюдаемые нами в прошлом. У нее нет возможности проникнуть в настоящее… Наш друг Симон говорит, что мы должны заставить машины выполнять нашу работу, потому что так велит история. Но не история велит нам отказаться от нашего честного труда, а лень и ее притягательность. Лень действительна в том же смысле, в каком история недействительна. Мы ее чувствуем. Мы чувствуем ее проявления всякий раз, когда ложимся на траву, закрываем глаза и клянемся, что ни за что не встанем, даже по свистку, – так сладостно наше удовольствие. Кто из нас, прохлаждаясь на травке в солнечный день, скажет: «Я чувствую, что история в костях моих велит мне встать»? Нет: это лень мы чувствуем в костях своих. И потому есть такое устойчивое выражение: Еда не достается лежа.

Эухенио говорит и все более распаляется. Может, из страха, что он не остановится и дальше, товарищи прерывают его аплодисментами. Он умолкает, и Альваро хватается за эту возможность высказаться.

– Не знаю, хочет ли наш друг Симон ответить, – говорит он. – Наш друг отмахнулся от нашего труда как от бессмысленной видимости, что некоторые могли бы счесть обидным. Если это замечание – просто от недомыслия и если, далее подумав, он решит взять свои слова обратно или дополнить, уверен, мы оценим это решение.

Он озирается. Ветер явно не в его сторону. Есть ли у него воля сопротивляться?

– Конечно, я заберу свое бездумное высказывание, – говорит он, – и, более того, извинюсь за любую обиду, которое оно нанесло. Об истории же скажу следующее: мы сегодня можем отказываться ее учитывать, но это не навечно. И поэтому у меня есть предложение. Давайте соберемся здесь, на причале, через десять лет – или даже через пять – и посмотрим, по-прежнему ли вручную разгружают зерно и складывают его в мешки в сарае, дабы кормить врагов наших – крыс. Предполагаю, что так не будет.

– А если ты ошибаешься? – говорит Альваро. – Если через десять лет мы по-прежнему будем выгружать зерно в точности так же, как ныне, согласишься ли ты, что история недействительна?

– Разумеется, – отвечает он. – Я склоню голову перед силой действительности. Назову это смирением перед приговором истории.

Некоторое время после его речи против крыс он ощущает, что отношения на работе несколько напряжены. Хотя товарищи его по-прежнему добры, рядом с ним все как-то помалкивают.

И, конечно, вспоминая свою несдержанность, он краснеет от стыда. Как мог он принизить работу, которой его друзья так гордятся, работу, к которой его допустили, и он за это признателен?

Но постепенно все опять делается проще. Как-то утром, в перерыв, Эухенио подходит к нему с бумажным пакетом.

– Печенье, – говорит он. – Возьми. Возьми два. Подарок от соседей. – Он благодарит за угощение (печенья вкусны, чувствуется имбирь, а может, и корица), Эухенио добавляет: – Знаешь, я тут подумал о том, что ты недавно сказал, и, может, ты и прав. С чего бы нам кормить крыс, если они нас никак не кормят? Есть люди, которые едят крыс, но я‑то нет. А ты?

– Нет, – говорит он. – Я тоже не ем крыс. Мне куда больше нравятся твои печенья.

В конце рабочего дня Эухенио возвращается к тому же разговору.

– Я тревожился, не обидели ли мы тебя, – говорит он. – Поверь, никакой враждебности. Мы все к тебе исключительно с благой волей.

– Я совсем не обижен, – отвечает он. – У нас всего лишь философское разногласие, не более.

– Философское разногласие, – соглашается Эухенио. – Ты живешь ведь в Восточных кварталах, верно? Я тебя провожу до автобусной остановки. – И вот, чтобы поддержать легенду о том, что он живет в Кварталах, ему приходится прогуляться с Эухенио до автобусной остановки.

– Меня заботит один вопрос, – говорит он Эухенио, пока они ждут номер 6. – Совершенно не философский. Как ты и другие проводите свободное время? Я знаю, многие увлекаются футболом, а по вечерам? У вас, кажется, нет жен и детей. А подруги есть? Ходите ли вы по клубам? Альваро говорит, что есть такие клубы, куда можно пойти.