Без лица - Хари Кунзру Страница 27

Начало войны пробудило лучик надежды в их сердцах. Если Отечество в крайней нужде, капитану, разумеется, удастся избежать кабинета! Однако в ответ на письмо, в котором Прайвит-Клэмп предлагал свои услуги на европейском театре военных действий, Лондон продвинул его по службе, отправив в Фатехпур. Он разорвал депешу и написал новую, на этот раз с просьбой о Палестине, которая, по его расчетам (будучи на полпути к Европе), могла оказаться хорошим компромиссом. Но в ответ пришел приказ незамедлительно появиться в Фатехпуре, на новом месте службы.

Таким образом, в жизни майора Прайвит-Клэмпа появился Фатехпур.

Заспиртованный в отечественном виски, он перестал бороться с собственными сексуальными склонностями. Он бросил лот в новые глубины, позволив Флауэрсу — человеку, которого он презирает как представителя худшей разновидности кабинетной крысы, — свести его с красивым мальчиком. В мыслях он зовет его Клайвом. Клайв вызвал в его груди столько противоречивых эмоций, что майор едва знает, с чего начать. Несомненно, он испытывает романтические чувства. В его желании, говорит он себе, нет ничего от эксплуатации. Одна из немногих вещей, засевших в его голове относительно древних греков, — это достойная восхищения традиция любви между взрослым мужчиной и мальчиком. Собственные двусмысленные страдания предстают перед ним в улучшенном свете. С тех пор, как он знает наверняка, что в жилах юноши течет часть белой крови, в нем крепнет чувство наставничества, желание быть для ребенка проводником среди житейских опасностей и ловушек.

Некоторую проблему создает нежелание Клайва говорить. Майор чувствовал бы себя лучше, если бы мальчик не производил такого впечатления, будто находится здесь не по своей воле. В воображении майор рисует поездки в горы. Он мог бы даже научить юнца стрелять! Однако, хоть он и подозревает, что в этом деле замешано большинство его подчиненных из ИПС и практически вся дворцовая знать, необходимо сохранять все в секрете. Проходит неделя за неделей, и чувство вины все сильнее мучает майора. В его сознании пышным цветом расцветает пропитанное виски подозрение, что он делает что-то нехорошее.

На улице становится все более жарко, и Прайвит-Клэмп все реже заставляет Клайва поворачиваться спиной и все чаще — читать вслух. К собственному удивлению, прожив жизнь, практически лишенную текстов, майор охотно обращается к печатному слову. Разумеется, у него нет никаких отношений с нудной высокопарной чушью (Толстой еще какой-то! Сплошной большевизм!), которую так любят парни из ИПС. Майору больше по вкусу «Увеселительные прогулки и развлечения Джоррокса» [79]. Годится также хороший стишок — что-нибудь с четким размером, пробуждающее сентиментальность. Он часто просит Клайва почитать «Ганга Дин» [80]или «Атаку легкой кавалерии» [81], пока занимается чем-то педагогическим в своих штанах.

Со временем благородная выдумка Прайвит-Клэмпа начинает соответствовать реальности, и прекращается даже возня в штанах. Произношение Клайва улучшается, а майор довольствуется тем, что туманно созерцает своего протеже, когда тот декламирует стихи, стоя по стойке «смирно». «О да, — бормочет майор. — Добавь звучности. Вот так».

________________

Над Фатехпуром сгущается атмосфера кризиса. Шарлотта занимается организацией большого приема в саду британской резиденции. Во дворце свита наваба ведет подготовку к параду и церемониальному дарбару [82], в то время как слуги Фироза отрабатывают последние штрихи программы развлечений, составленную так, чтобы продемонстрировать вкус их хозяина, глубокомыслие и способность управлять другими.

Все это — дань высокому гостю. Сэр Уиндэм Брэддок, ИПС, кавалер ордена Индийской империи 2-й степени, резидент Его Величества в Объединенных провинциях Пенджаба, — имперский полубог. Его поездки по двадцати пяти княжествам, находящимся под его опекой, всегда сопровождаются тьмой подарков, развлечений и дарбаров по неписаному протоколу. Неписаному, но именно поэтому изысканному, редкому, почти эфирному, в платонической форме политиканства. На этот год сэр Уиндэм оставил Фатехпур на самый конец сезона. Приближается жара — время, когда англичане становятся более раздражительными и анемичными. Как сэр Брэддок. Похоже, придется ублажать его еще усерднее, чем обычно. Автомобили носятся туда и обратно, подвозя припасы из Лахора. Серебро отполировано, стекло отмыто до блеска. Мелочи? Но от мелочей зависит порой так много.

В лагере наваба царит отчаяние. Уже, конечно, слишком поздно. Уже невозможно заставить Прайвит-Клэмпа ходатайствовать за них. Фироз унаследует трон, и вскоре их ожидает европейский кошмар в виде производственных линий и ухмыляющихся физиономий. Диван не может сдержаться и ударяет Прана по лицу, рассекая ему губу. Пран растягивается на полу пышно украшенной комнаты, наблюдая, как возле его головы капли крови множатся на зеркальной поверхности.

Друзья принца Фироза делают все возможное, чтобы успокоить его. Дон Мигель Де Соуза, чье похмелье уже сжимает с утра его виски, уверен, что все сложится как нельзя лучше. Фироз не верит своим глазам. Лучше? Легко ему говорить, этому испанцу или кто бы там он ни был, пресыщенному имуществом на трех континентах, и у кого миллион голов его скота поедает траву на далеком Мату-Гросу. Лучше? Знает ли он, как на самом деле ненадежно финансовое положение Фироза?

Сам Де Соуза предполагает, что, если Фироз собирается продолжать себя так вести, придется заказать себе «устрицу прерии» — сырое яйцо в бренди. Может помочь. Или это уже чересчур? В ответ на это Фироз, хорошо прицелившись, запускает в него бокалом. Де Соуза уворачивается. Одна из женщин, известная «восточная» танцовщица, вскрикивает и выбегает. Фироз замечает, что она слишком взвинчена. Кого-то посылают следом, чтобы вернуть ее, пока она ни во что не влипла.

В темноте последнего часа перед рассветом наваб, чьи глаза склеены сном, отдает шоферу приказ подготовить автомобиль. Он вносит тяжкий груз своих печалей в занавешенный задний отсек и едет по ухабистой дороге, скользя из стороны в сторону по банкетке, отделанной кожей.

У смятения в Фатехпуре есть предыдущие слои, целый «наполеон» вины, уходящей корнями в прошлое. Однажды летом старый наваб потратил больше обычного и обнаружил себя стесненным в средствах. Случилось это, когда ему захотелось купить нешлифованный рубин, увиденный у какого-то раджпутского ювелира, — огромный рубин, излучавший свет сам по себе. По политическим причинам заем должен был сохраняться в секрете, поэтому наваб обратился к постороннему человеку, банкиру-индусу из касты чаранов. Условия были выгодными, рубин перешел из рук в руки; затем его должным образом оправили и вставили в тюрбан, который нынешний наваб по-прежнему носит по официальным поводам. Это символ тайного стыда. Стыда потому, что были другие кредиторы, множество других кредиторов, а чаран жил в далеком Меваре. Стыда потому, что старый наваб взвесил свои обязательства и нарушил условия долга, полагая, что за этим не последует ничего. Стыда потому, что тот чаран следовал старым, прочным традициям своей касты и, когда осознал, что ему не заплатят, смешал яд и совершил ритуальное самоубийство. На смертном одре он притянул к себе сына за воротник на расстояние шепота и проклял семью, которая навлекла такой позор на его собственную.