Как я свалила из Германии обратно в Россию - Лидия Штерн Страница 27

Наверное, это и был фашизм? Такой кристальный немецкий национализм, живущий то ли в душе Хуберта, то ли в его не взявшем свое в молодости, а сейчас уже состарившемся теле?

Хуберт составил план действий. Помимо прочего, в него входили телефонные допросы, которые он собирался подробно стенографировать.

Для меня было неожиданностью, когда в один из моих приездов домой Хуберт изъявил желание говорить со мной по телефону.

– Ты знаешь, мне стало известно, что у тебя с моим братом нет секса. Это правда? – задавал риторический вопрос Хуберт и, не дожидаясь ответа, с пафосом продолжал: – Ну а как же так, без секса? Ты же молодая… – с сочувствием в голосе вынуждал он меня на раскаяние. И опять, не дав мне вздохнуть, воспроизводил заготовленный текст сценария: – Все ясно. Значит, у тебя есть любовник…

Я была как под гипнозом. Мне не давали ничего сказать. Разве что одну фразу о том, что у меня на работе столько стресса, что не до любовников вообще. И что я об этом говорить не желаю… Особенно в связи со свежими событиями последних недель.

Мягко и вкрадчиво Хуберт продолжал:

– Для привлекательной молодой женщины это нормально – иметь любовника. Как же иначе? Без секса-то?.. А? Нет, я не думаю, что ты от таких удовольствий откажешься! – и быстро подводил итог, цинично причмокнув на последнем слове: – Значит, это так и есть! Все ясно!

В последнее время я ко всему относилась более продуманно, сознательно, как в поступках, так и в словах. За время замужества у меня случилось лишь несколько интимных встреч с Генрихом. Мероприятия под названием «любовные отношения» в том неравном браке, в который я вступила, были очень рискованны. Да и вся организация семейной жизни отнимала столько сил и стараний, что у меня не оставалось никаких сил на развлечения. Какие там еще тайные встречи! Я ведь была под контролем старого надзирателя…

Да, развод с таким человеком, как Ханс, был бы для меня спасением, но только не теперь, когда я занята серьезной работой и на мне лежит столько ответственности! Кроме того, я мать и должна думать о Саше. Я понимала, что мы с сыном стоим по одну сторону реки, а на другой стороне находится мой супруг. Но он там был не один. Его поддерживали родственники, дети, соседи… И сам иностранный комитет в лице подчеркнуто надменного, пренебрежительного («понаехали тут всякие!») господина Шлитта тоже против меня… Понятно, что враждебная сторона имеет вес, на несколько порядков превышающий ее собственные силы и возможности.

От страха мне уже начинало казаться, что на стороне моего мужа вся страна, все общество. Ведь он коренной немец! Его будут, наверное, «автоматом» защищать, в страхе думала я. А кто я? Да никто. Иностранка, которую в мгновение ока сделали преступницей. И что толку спорить или что-то доказывать?

Еще недавно, несмотря на все пережитое, я любила Германию, но сейчас она стала казаться мне чужой. И это страна Шиллера и Гёте, моих любимых Баха, Бетховена, Вагнера, Шумана? – думала я. Великая музыка, великие идеи, и рядом мелкий национализм. Интересно, меня не любят за то, что я иностранка, или у них особая ненависть к русским образованным людям?

Все факты, имевшие место в нашей с Хансом жизни, Хуберт перевернул ровно на сто восемьдесят градусов.

Он продумал все шахматные ходы, и мне ничего не оставалось, как ждать развития событий и надеяться на помощь юристов. А еще на помощь Бога. В конце концов, я никого не бросала, никому сознательно не изменяла и не давала пустых обещаний. Кроме того, что очень важно, я жила честно и изо всех сил старалась быть полезной обществу! Если и это здесь не ценится, то чего еще можно ожидать?..

Хуберт разрабатывал поэтапную схему действий для себя, а также готовил генеральную встречу всех представителей конфликта. Он намеревался поставить передо мной свои условия и вынудить меня делать все, что считал правильным.

Как судья – а в этой ситуации он и чувствовал себя судьей, – Хуберт назначил всем время встречи, и я, оставив работу, была вынуждена к нему приехать.

Этот разговор состоялся в конце августа 2000 года. Сидя в центре гостиной, «мировой судья» оглядел всех присутствующих, как своих подчиненных, и попенял мне на то, что я опоздала к назначенному часу. Зачитывая текст ультиматума, он высоко поднял указательный палец, как будто всем своим грозным и серьезным видом предостерегал: «Берегись! Со мной шутки плохи!»

Главным условием Хуберт поставил, чтобы я съехала из квартиры брата. «Чтобы наконец предоставить Хансу покой», – печально добавил он. На мои возражения, что Саша посещает близлежащую школу, а у меня по окончании контракта на выставке нет дальнейших предложений на работу и доходов, Хуберт заявил, что это его нисколько не волнует и что это только мои проблемы!

Когда же я сказала, что для вида на жительство в стране мне необходимо прожить с Хансом два календарных года, Хуберт поднял указательный палец еще выше и, не выпуская сигареты из левой руки, продолжил торжественно и властно:

– Я в курсе. Если ты выполнишь мои условия, то получишь вид на жительство. Если нет – я обещаю тебе черную жизнь!

За столом в гостиной сидели жена Хуберта и мой муж. Последний имел вид если не побитой собаки, то абсолютно несчастного существа. Как будто бы у него не было квартиры, контактов, родственников… Как будто он не имел четверых детей и троих внуков… Как будто он жил один на необитаемом острове. А может, был обречен на существование в нечеловеческих условиях…

Но мне было не до смеха. Саша пока отдыхает в лагере, но у меня самой – миллион дел на работе и огромная ответственность – перед руководством выставки, перед командой и всеми коллегами…

Моя душа разрывалась на части, потому что в эту горячую пору меня никто не поддерживал. Наоборот, отнимали последние силы на ничтожные затеи и мелкие, эгоистичные, выдуманные страдания, к которым уже прибавлялись нешуточные обвинения.

После ультиматума в Ганновере я решила поговорить со своим адвокатом. Но до этого я поехала к Флетчеру. Мы уже давно не виделись. В последний раз я была у Генриха на работе, и он, приобняв меня за талию, игриво намекнул, что соскучился по «своей детке». Но мне было не до того. В окружавших мужчинах я видела теперь только эгоистов. Все чего-то хотели от меня, но мало кто интересовался тем, что было важно для меня самой.

При всей человеческой симпатии к Генриху я была разочарована им. На фоне моего древнего мужа он считал себя любовником в самом соку и удивлялся, почему я редко его навещаю. Я же его «постоянная девочка». Но я не хотела пожизненно играть роль второй скрипки. Эту роль я считала омерзительной! Особенно, учитывая, что тяжесть случившегося у меня в семье любовник разделял весьма относительно, и лишь в те часы и дни, когда ему это было удобно. Флетчер любил легкость бытия, и чтобы никаких обещаний! Чувствуя внутреннее напряжение, я решила поставить в отношениях точку.