Горячая вода - Андрей Цунский Страница 27

– Шабат!

– Шлемазл!

– Хаудуюду!

– Гудбай!

– Сохнут!

– П…ц!

– З…сь!

Назавтра их квартиру опечатали, потом распечатали, и там появились новые жильцы. Их никто не знал…

Уехал Плейшнер. Оказалось, что он врал и никакой он не немец. Или врал, что он еврей, но другим, тем, к кому уезжал…

– Шалом!

– Сохнут!

– Щаранский!

– Сукой буду!

– З…сь!

Казалось, вместе с разрешением на выезд люди получали еще и разрешение материться на весь двор, несмотря на статусы и звания.

За два года в шести квартирах поменялись хозяева.

Самым потрясающим был отъезд Казбича. Слово «Израиль» он писал «Эзраель», по национальности был чистопородный хохол Вакуленко, но его мать, работавшая каким-то ревизором, вовремя и небескорыстно вышла замуж за молодого еврея, оказав ему крупную услугу. При проверке у того на работе она поняла, что через полгода его деятельность кончится девяносто третьей примой того самого укаэрэфа (от шести до расстрела), и теперь жулик выезжал от греха подальше вместе с ней и усыновленным «малюткой», который был моложе его на десять лет. С утра до вечера Казбич сидел во дворе в ожидании, сосал портвейн и засыпал, положив под голову вместо подушки магнитофон, из которого орал Вилли Токарев:

Плейшнер и Беленькие уехали, и это было во всех отношениях плохо – хорошие соседи, хорошие врачи. Но от «привета», который принес бы Казбич, народам мира могло сделаться дурно. Где-то так, наверное, и случилось. Помимо игры на ударных Казбич виртуозно чистил карманы пассажиров в троллейбусах… Об остальных скажу только, что мне было очень жалко дядю Володю Резника, героя войны, летчика-истребителя с десятком орденов и медалей. Он не прожил на «исторической родине» и месяца – сердце не выдержало жары.

Песню про голубей я не люблю. Ее пели те, кто уезжал навсегда. Об этом не принято говорить. Но часть из людей, уезжавших в те годы, нередко платили не только денежные отступные, чтобы начать жизнь сначала где-то далеко. У всех отнимали и жилье, и деньги, и вещи, многих заставили оплатить лучшее в мире и бесполезное на Западе советское образование. Среди уезжавших были и честные, и порядочные, и оскорбленные. Но были ведь и другие… Скольким из этих «других» случалось за выездную визу предавать, подличать, закладывать и обрекать на муки таких же, как они, но остающихся – всего не знают даже архивы КГБ, наверное.

Ну, а у нас здесь – свои грехи и свои молитвы.

Итак, наши квартиры получили полный комплект оборудования для доставки горячей воды, правда без самой воды, и по здоровенной дыре в самом, можно сказать, укромном, потаенном уголке. Некоторое время, пока дом был гигантской коммуналкой – ну, что было, то и было, жили мы именно так, эти отверстия хотя и мешали, но не слишком, и даже служили кое-какие мелкие службы. Но что-то все время меняется, незаметно, от минуты к минуте.

Кто-то из дома уехал, и не только за границу, а просто перебрался в другой город, разменял квартиру, умер. А кто-то поселился на их местах, кто-то родился – и тот, кто родился, по праву рождения сразу занял свое самое законное место.

Ате, кто остался, ссорились иногда, мирились со старыми недругами, заводили новых друзей, менялся состав традиционных компаний. После Кубка Канады 1981 года никто уже не собирал соседей у единственного на подъезд цветного телевизора. Телевизоры стали цветными почти у всех…

Подорожали сигареты и выпивка. «Веревочная почта» прекратила существование… У всех установили домашние телефоны.

Проигрыватели и магнитофоны тоже приобрели почти все, каждая квартира потребовала акустической независимости.

Ждать милостей от кого-то уже и не думали. Дыры стали заделывать. Сначала клали на них фанерки и досочки, затем стали цементировать с нарушением технологий – или без нарушений те, кто знал как…

У меня в магнитофоне играет новая кассета. John Lennon and Plastic Ono Band. Песня как нельзя более подходит к случаю – «Isolation».

Кстати, если есть под рукой – послушайте! Поймаете настроение.

Три года назад сын дяди Эйно Леша приезжал из Полярных Зорь и рассказывал о своей новой работе. Он уже не строитель, он «эксплуататор» им же построенной атомной станции. У него горят глаза от восхищения. «Вы не представляете себе, как это интересно!» Год назад он подарил мне эту кассету.

Вот и я помогаю отцу подставлять дюймовую доску под фанерный щит. Сверху дядя Эйно уже положил арматуру с сеткой и сейчас будет лить цементный раствор…

Чернобыль будет потом. Была какая-то другая авария, совсем небольшая. Леша умер от лучевой болезни три дня назад. Он весил меньше сорока килограммов…

Я вспоминаю его. Мне уже не так горько. Ком в горле стоит, но у меня уже есть опыт. Умерла одноклассница от заражения крови, и одноклассник – от рака. Погиб на заводе Коля Васильев. Умер Юрий Львович. Мертвый, он был совершенно не похож на себя. А на его рабочем столе нашли фотографию, на которой он, доверяя своей по-детски безукоризненной интуиции, написал прямо сверху: «Вспоминайте меня веселым!» И через несколько дней, проры давшись совсем не по-взрослому, я вдруг понял, что вспоминаю его и улыбаюсь. Мне уже не надо помогать папе держать доску – она встала как надо, но я все равно стою рядом. Рядом с папой мне спокойнее. Нам обоим не по себе порознь. Он тоже рад, что я не ухожу. Я снова вспомнил сначала Аешу, а потом Юрия Львовича. И почему-то вообразил его скачущим на коне рядом с Юлом Бриннером.

Дядя Эйно не плачет. При нас. А кроме того, он не любит беспорядка. Он давно мечтал заделать эту дыру. Джон Леннон поет из магнитофона:

Мы слышим, как сосед аккуратно шлепает мастерком раствор на нашу фанерку, на сетку, выравнивает ровный пол сверху шпателем… Шуршание стихает. Дядя Эйно всегда считал, что горе должно быть отделено от счастья – стеной, полом, потолком… Не has to go through it himself. Он взрослый, он уже пожилой человек. Его нельзя забрать к нам, и ему нельзя говорить, что где-то на спецкладбище упокоился Леша. Тот, который основал первую в нашем городе рок-группу. Который учил меня играть на гитаре и помогал переводить песни, когда приезжал. Который обожал свою работу и, как лучший специалист, был вызван на опасный участок и прекрасно понимал, чем именно для него это кончится. И к тому же здесь играет Лешина кассета. Отверстие исчезло. Дядя Эйно запечатал дыру, которую бесстыдно устроенный уклад проделал в его доме, да еще и в таком месте…