Свобода по умолчанию - Игорь Сахновский Страница 28

Попутно подполковник Фомин доложил, что «Михал Игнатьич, к сожаленью, немного опаздывают, Аркадий Феликсович опаздывают тоже, Зверев отсутствует в отъезде, а Мовлад Умарович, к сожаленью, недомогают в плане здоровья». Поэтому Турбанову «придётся немного обождать и провести свой досуг в месте пребывания. Пищевое довольствие дневальный сейчас принесёт».

Они остановились у массивной железной двери с плотно задраенным окном-«кормушкой». Подполковник Фомин заглянул внутрь, в глазок, и по-домашнему деловито загремел ключами.

Дверь захлопнулась, и Турбанов оказался в большой унылой комнате, типа раздутой санаторной палаты, где на узких койках могли бы разместиться человек тридцать, но размещался в ближнем углу только один припухлый субъект в растянутых тренировочных штанах. Он обрадовался Турбанову как родному, сразу подробно заговорил о себе – и больше не замолкал никогда.

Мимоходом выяснилось, что это не кто попало, а тот самый Карагозин, бывший арендодатель реки Волги и обладатель прав на новую версию гимна. Он сидел здесь, в «санаторной» неволе, уже два месяца и всё ждал хоть каких-то утешительных новостей о своей судьбе.

При виде Турбанова мнительный Карагозин решил, что к нему запустили подсадную утку, чтобы его разговорить. Он и сам был рад разговориться – хоть о чём. Во-первых, о национальной идее. Это, конечно, святое. Кто бы спорил! Но конец света не очень практичен с точки зрения концентрации финансовых потоков. Есть риск распыления. «А ведь предлагали шикарную идею – про алмазы. Не в курсе? Я как раз на той оперативке был. В общем, Глузман в Минкосмосе подготовил научную справку. Хотя, возможно, из Интернета скачал. Короче говоря, нашли планету. В два раза больше Земли. Расстояние всего лишь 40 световых лет. Там вся поверхность почвы – алмазы. Чистейшие, сплошняком! По весу – треть планеты. И тут мы раз – на весь мир заявляем алмазный приоритет. Какой проект, а? Можно весь народ воодушевить на годы вперёд. Бюджет грандиозный, финансовые потоки чёткие. А затрат – почти никаких! Ну, только в рекламу побольше ввалить. И потом можно провозгласить, что полёт продлится пять лет. Ну, или семь – как начальство решит».

Но нет же, огорчался Карагозин, выбрали конец света! Суверенный и управляемый, само собой. А раз управляемый, то давайте строить Центр управления и наблюдения. Ну, чтобы, конечно, бункер на большой глубине, бронированный лифт, оптика там дальнобойная. Я взялся, конечно. Ещё и не за такое брался… А потоки-то – тьфу, кот наплакал! Этому откати, этого бери в долю. Все ведь хотят, все до одного. Ну, и меня самого можно понять – я себя тоже не на помойке нашёл, ведь так?

Развивая тему, Карагозин возбуждался, повышал голос и градус упрёка. «А сейчас они, значит, хотят мне лифт пришить! Я вроде как этот лифт украл. Ну да, я согласен, лифта нет. А по смете он был самый дорогой: семнадцать этажей вниз, углеродистая броня, лазерные затворы. Никаких денег не хватит, если каждый миллиард на счету! Все материалы по тройной цене, и чучмеков, гастарбайтеров звать нельзя – секретность… А хозяйственный отдел тоже красавцы! Вместо дальнобойной оптики закупили китайские веб-камеры, самые дешёвые. Говорят: на миллиард. Хотели в главном зале экраны вмонтировать на тысячу квадратных метров – ну, чтобы наблюдать одновременно любой район. В конце концов, обошлись тонированными окнами, они зеркальные с той стороны. Сиди себе в кресле, как в дамском салоне, и наблюдай людские массы в окно. Ладно хоть, снаружи тебя не видать.

Вот вбили себе в голову: “глубинный бункер, глубинный бункер”! Сами сообразили бы: если нет лифта, какая глубина? Здесь вот именно что стеклянный волдырь – глубина мизерная, почти всё на поверхности торчит, и всё на соплях».

Турбанову страшно хотелось спать, он уплывал, погружался на самое дно, потом вздрагивал и всплывал от голоса Карагозина, который всё продолжал говорить. При очередном всплытии Турбанова ужаснул вид плачущего сокамерника: он рыдал в голос, повторяя отчаянным полушёпотом, как он боится, боится, боится пожизненной фрустрации, у них ведь даже фрустраторов нет умелых, одни киллеры самодеятельные – со второго или третьего раза достреливают кое-как! «Передайте, пожалуйста, – умолял Карагозин, – скажите, я свой человек, очень преданный, я лично пригожусь! Попросите за меня – а я, когда выйду, вам двести лимонов на счёт переведу или двести пятьдесят».

Не прошло и полутора суток, как явился вкрадчивый подполковник Фомин и сказал Турбанову с величайшим почтением: «Михал Игнатьич уже прибыли и вас ждут».

Когда пропущенный сквозь четыре кордона, три обыска и два нарядных предбанника Турбанов наконец вошёл в огромный торжественный кабинет, он оказался пуст. Только в углу, справа от двери, незаметный, сильно озабоченный человек сидел на корточках у распахнутого шкафа, уйдя с головой в залежи канцелярских папок. Турбанов чуть не спросил его: «А где Михал Игнатьич?», но вовремя прикусил язык, потому что человек выпрямил спину, встал и с приятной гостеприимной улыбкой пошёл ему навстречу, протягивая для рукопожатия гладкую сухую ладонь. «Присаживайтесь, Сергей Терентьевич!» – он занял место во главе стола и положил перед собой ручку и чистый бумажный лист. Турбанов пристроился сбоку.

«Как там в Лондоне? Как погода? Скоро собираетесь назад?»

Турбанов пытался, но не успевал отвечать, потому что вопросы шли один за другим, без пауз, и Михал Игнатьича явно не интересовали ответы.

«Трудно было? Пришлось рисковать? Говорят, на вас даже покушение было совершено?.. На самом деле, Сергей Терентьевич, мы высоко ценим вашу самоотверженность и нелёгкий опасный труд. Поэтому я сегодня же внесу предложение в Комитет поощрений и наказаний о награждении вас орденом Святого Иллариона четвёртой степени. Вы рады? Вот и хорошо».

Михал Игнатьич взял ручку и сделал короткую запись на приготовленном листке – видимо, чтобы не забыть.

«Да, вот ещё что. Смотрите сюда!» – он придвинул этот же листок поближе к Турбанову и нарисовал круг, разделив его, как пиццу, на четыре равных куска.

Турбанов привстал, чтобы лучше разглядеть рисунок, и заметил, что верхняя короткая запись-памятка по поводу ордена – никакая не запись, а бессмысленная каракуля: такие обычно делают, когда проверяют или расписывают засохшую ручку.

«У нас же средства сейчас на четырёх счетах, так? Но, между нами говоря, в последнее время Зверев что-то совсем озверел. Я его пока во Внутреннюю Монголию послал. Поэтому, когда поедете назад в Лондон, я вас попрошу в банке там переделать документы – чтобы не четыре счёта, а три».

Он зачеркнул первую пиццу и нарисовал новую, поделив её на три порции.

«Ну! Вы, наверно, устали с дороги? Вас сейчас проводят в место пребывания. Отдохнёте немного в тишине и через пару дней – в путь!»

«Знаете, – вставая, сказал Турбанов, – там Карагозин всё время рыдает, просит пощадить его».

Михал Игнатьич помрачнел, как будто ему бестактно напомнили о большой неприятности, которую он долго старался забыть.