Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко Страница 28

Лушка зажмурилась, чтобы не видеть себя в своем прошлом, картина смялась, будто ее сдавили, и давили что-то Лушкино, и оно предсмертно корчилось, но Лушка знала, что это напрасно, что никогда в ней это не умрет, и помолилась, чтобы пришел сон без туннеля.

* * *

Лушка встретила Марью за завтраком.

— Привет, Гришина! — обрадовалась Марья. — Иди сюда, у меня теория.

— А можно сначала кашу?

— Совмещай. Желудку свое, извилинам свое. Ты играла в шахматы?

— Не очень.

— Но все равно представляешь? Шестьдесят четыре клетки и тридцать две фигуры — и практически партия не может повториться.

— В подкидного тоже, — согласилась Лушка.

— В подкидного? Ну да… Тем более! Если неисчерпаемы шестьдесят четыре шахматные клетки или тридцать шесть дурацких карт, то миллиарды в виде человечества — уже космос. Да еще при свободе каждого, когда мы и пешка, и слон, и ферзь, и все прочее одновременно…

— Ну, милочка, какие же мы пешки, — возразила сидевшая напротив дама. — Мы обладаем свободой выбора.

— Да еще свобода выбора — выпить таблетки или засунуть их под матрац… И — количество возникающих сопряжений не поддается определению. А если учесть всякий там зной, холод, лунный свет, или магнитный поток Сириуса, или стулья, на которых мы сидим, у тебя один, у меня другой… да у тебя вообще табуретка! И твое сознание не похоже на мое, а мое совсем не такое, как у нашего шефа или у вас, прекрасные дамы… И тасующее нас время — то Нефертити, то Глафира под пальмой… Человечество обладает самостоятельным творчеством каждой своей единицы — единицы лепят зародыши новых вселенных. И когда-нибудь наши вселенные, бесчисленно множась, переполнят дарованное пространство и свернутся в коллапсе, порожденные идеи и законы спрессуются в предел и зародят новое божественное яйцо новых возможностей…

Марью прервал всхлип и неубедительный звук брошенной на пол пластмассовой тарелки. Лушка вздрогнула и обернулась: грудастая деваха, сжав голову руками, зажмурившись, качалась из стороны в сторону, повторяя:

— Не хочу… не хочу… не хочу…

— Каша не понравилась, — ровно проговорила Марья. — Неудивительно.

— Каша… каша… — включилась деваха. — Каша.

Лушка поставила свое на стол, подошла к девахе, отодвинула руки от головы, удержала качание.

— Ну? Чего ты? — спросила Лушка, касаясь чужих сумерек, не ведающих рождения. В сумерках заблудился ужас. — Испугалась? — Сумерки повисли на Лушке отчаявшимся младенцем. Рука самостоятельно погладила деваху по немытым волосам. — Мира испугалась? Большой и непонятный, да?

Деваха энергично закивала, слезы выкатились из закрытых глаз.

— Много… — всхлипнула она. — Зачем… Много… Везде одна…

— Не одна, — возразила Лушка. — Посмотри, все здесь. И тебя жалеют.

Сумерки затрепетали жаркой надеждой. Деваха вцепилась в Лушкину руку, попыталась свернуться комком в чьей-то материнской ладони.

Лушка дотянулась до своей миски, подвинула девахе:

— Ешь… Сегодня эта штука вкуснее, чем вчера, ешь. А Марья больше не будет пугать.

— Еле-Марья…

— Это она просто сказку рассказывала. Ешь…

Деваха взяла ложку. Марья поднялась и молча вышла из столовского закутка.

Лушка заглянула в палату. Марья прямолинейно лежала на кровати. На ногах были другие носки, опять красивые. Марья принципиально смотрела в потолок.

По пути из столовой Лушка приготовилась к боевой тираде, чтобы защитить больничное поселение от всяких умствований, но тирада почему-то не начиналась. Ей мешали носки. Носки знали Марью лучше. Они существовали для красоты и порядка.

Марья не хотела жить в заношенном и дырявом мире.

— Маш… — позвала Лушка, опять прочитывающая собой одиночество человека, только на этот раз не сдающегося и ищущего оправдания всему существующему. — Маш, давай лучше я буду тебя слушать. Мне это нипочем, я выносливая.

Марья медленно усмехнулась. То ли над Лушкой иронизировала, то ли над собой, то ли над всем человечеством сразу. Одним ровным движением, не отталкиваясь, поднялась, села на край кровати. Посмотрела на Лушку:

— Она в самом деле из-за меня испугалась?

— Ты про коллапс какой-то… Лушка опустилась на пол около соседней койки.

— Коллапс! — фыркнула Марья. — Да она и слова такого не слыхала!

— Она все равно поняла, о чем ты, — возразила Лушка, группируясь вокруг собственных коленей.

— О чем же? — усмехнулась Марья.

— О конце света, — сказала Лушка.

— Сумасшедший дом! — изумилась Марья. — Какой конец света?..

— А то нет? Чтобы создать божественное яйцо, нужно, чтобы все остальное прочее перестало быть.

— Я вовсе не это имела в виду!

— Значит, она поняла больше, чем ты, — спокойно сказала Лушка.

Марья замолчала, отсутствующие брови сердито дернулись. И тут же усмехнулась снова:

— Я же говорю — человек лентяй! Все понимает, все может и ничего не делает.

— Ну и пусть как хочет.

— Тогда и я как хочу? И ты — как хочешь. И любой. Что мы и стараемся. Что хотим, то и наворачиваем. И в итоге одна истина кто кого… А знали бы другое по-другому и делали. И другого хотели.

— У нее внутри как в подвале окон нет, а лампочка перегорела, — удивляясь чему-то, проговорила Лушка.

— Ну, я не монтер, — ответила Марья.

— А тогда зачем?

— Что — зачем?

— Умным быть — зачем?

Марья молча встала боком к спинке больничной койки, задрала ногу, подхватила ее рукой и, вознеся над головой, застыла в позе одинокого удивленного журавля.

У Лушки осталось невысказанное, но Марья уже шевелила губами, ведя счет самой себе. Лушка ощутила, что находится на чужой территории, и поднялась.

— Ну, стой, — сказала она Марье и вышла в коридор.

От двери испуганно отскочила краснознаменная баба в красной повязке и тут же подмигнула очень по-свойски. Завтрак кончился, в холле опять сидели, стояли, говорили не говоря и громко молчали. Лушке было беспокойно, словно она снова сделала что-то не то. Начинался новый день, наполнить его было нечем, и пустота предстоящего была очевидной несправедливостью, которую требовалось исправить. Лушка обвела взглядом холл, ища какой-нибудь подсказки, но ничего намекающего не обнаружилось, только Глафира гостеприимно замахала из-под пальмы.

Она машинально пошла, думая, однако же, не сходить ли к псих-президенту и не попросить ли какую работу, но тут же от такой мысли отказалась, лучше не выпираться, не трогают, и ладно, не помрет без дела, для разнообразия можно и Марью слушать, да и вообще чего это она своим удобством озаботилась, когда ей теперь положено одно — ни против чего не возражать, всех терпеть и своих правил не устанавливать.