И это тоже пройдет - Милена Бускетс Страница 28

– Ты что, идиотка? – вдруг накинулся на девушку парень. – Ты слышала, что она сказала? Она не хочет! Оставь ее в покое!

Они начали орать друг на друга, размахивая руками, но, к счастью, их голоса заглушала громкая музыка. Начо все прыгал вокруг нас. После двух бокалов джина с тоником я позволила ему поднять меня с дивана и увлечь в танце. Мы танцевали, как когда-то в детстве, когда искренне верили, что жизнь исполнит все наши мечты, что ни о чем не надо беспокоиться и что все равно все кончится хорошо. Музыка смолкла, и мы оба без сил повалились на диван. Ко мне подбежала давешняя блондинка.

– А я тебя ищу! – сообщила она. – Вот, посмотри! – И она показала мне фотографию на своем мобильном телефоне. – Это мои замороженные яйцеклетки.

Я уставилась на расплывчатое изображение – темные овальные пятна на сером фоне, – не зная, что сказать. Она выжидающе смотрела на меня.

– Очень красивые, – выдавила я из себя.

– Правда? – радостно воскликнула она. – Это на тот случай, если я когда-нибудь соберусь завести детей. Когда буду готова.

– Здорово, – одобрила я. – Рада за тебя.

– Вот, хотела тебе показать.

Глаза у нее такие ясно-голубые и такие наивные, что у меня сжалось сердце. Как будто, заглянув в них, я увидела ее изнутри – тоненькие ручейки крови, напуганное, но храброе сердечко.

Она отошла, и Начо сказал:

– Эту уже не спасти. Он, может, еще выкарабкается. Но она увязла с концами. Это ее отец придумал заморозить яйцеклетки. Он врач. Очень известный в Мадриде.

Он отвел рукой мои волосы и принялся целовать меня в затылок осторожными короткими поцелуями – словно птичка склевывала зернышки.

– Ну что, – промурлыкал он мне на ухо, – спим вместе? Как в былые времена?

– Какие мы с тобой старые… А представь, что будет лет через двадцать. Пока мы только догадываемся, что такое настоящая старость. Пока до нее далеко, нам не страшно.

– Это означает, что вместе мы не спим? – Он легонько куснул меня в затылок.

– Мне сейчас нужен друг.

– Ну, я в друзья точно не гожусь. Ничему хорошему не научу.

Мы засмеялись.

– Знаю. Я тоже не подарок. Давай просто посидим рядом.

На меня вдруг навалилась жуткая усталость, как будто я долго и тяжело болела и только-только начала поправляться. Муторная печаль, терзающая меня со дня твоей смерти, завладела мной. Все это время я пытаюсь стряхнуть ее с себя, но она липнет ко мне снова и снова.

Начо крепко обнял меня, как ребенок куклу. Я знала, что он не уйдет из этого дома, пока здесь остается еще хоть крошка отравы.

– Мне пора. Уже поздно, – сказала я, высвобождаясь из его объятий.

Он проводил меня до двери, на пороге обхватил мое лицо ладонями и поцеловал, как тысячу лет назад, когда мы были другими людьми. Я сделала несколько шагов и обернулась. Его донкихотовский силуэт четко вырисовывался в дверном проеме.

– Береги себя, девочка. На улице холодно.

На улице действительно посвежело. Над землей повис легкий сероватый туман, в котором дрожали и расплывались контуры зданий. Скоро он окрасится в розовые и оранжевые тона. Скоро утро. Похоже, я провела в этом доме часа три, если не четыре. До меня еще некоторое время доносились звуки музыки, но потом они стихли. Я слышала только звук своих шагов и гомон птиц. Спать совсем не хотелось. Я решила пойти на пляж и впервые в жизни в одиночестве встретить там рассвет, хотя, наверное, постичь в полной мере красоту рассвета, как и многих других вещей, можно, только если делишь ее с другим.

Но вместо того чтобы повернуть к морю, ноги сами понесли меня к горе. Я пробиралась по узким, словно коридоры, улочкам, между низкими, в древности выложенными из камней стенами, за которыми прятались огороды и оливковые рощи. Днем на них обычно дремлют местные коты. Кто-то оставил на ограде крохотную детскую туфельку. Скоро проснутся мои дети. Вот кем я теперь любуюсь во сне. Их рассветы стали моими рассветами. Эдгар, молчаливый и задумчивый (весь в меня), после пробуждения еще долго приходит в себя. Зато Нико, болтунишка и весельчак, бросается в новый день сразу и с восторгом. Идти становилось все тяжелее, как бывает в страшном сне, но я не останавливалась и медленно поднималась по склону, пила чистый нетронутый воздух начинающегося дня и обещала себе, что завтра же брошу курить. Наконец я добралась до площадки с двумя рахитичными деревцами. Летом она служит парковкой туристам, которые селятся в кемпинге.

В молодости я часто сюда приходила. Помню, как один друг, итальянец, готовил мне здесь на примусе «спагетти с помидорами на свежем воздухе». Я забыла, как его звали, как забыла имена всех, с кем вместе проводила лето в ту счастливую пору, когда мы – юные, беззаботные, восторженные, высокомерные и простодушные – царили над городком и остальным миром. Через площадку кемпинга шел, направляясь к душевым, пожилой мужчина с ведром в руке. Заметил меня и приветливо кивнул. Представляю, что у меня за видок! Если бы в кемпинге был открыт бар, я зашла бы выпить кофе и умыться. Но еще слишком рано, серая постройка на замке, в окнах темно. Я продолжила подъем и вскоре различила вдали белеющие стены маленькой часовни и черные силуэты двух величественных кипарисов, надежными стражами стоящих по бокам. Они охраняют вход на кладбище. Ну, вот я и на месте. Здесь кончается моя дорога из желтого кирпича. Несмотря на усталость, сердце у меня колотилось, руки похолодели, меня охватила дрожь. В последний раз я была здесь с другими людьми, с живыми, которых было больше, чем мертвых. Среди них были мои друзья. Именно тогда у меня зародилась мысль прийти сюда одной. Я представляла себе, как поднимаюсь по склону – спокойная, сосредоточенная, исцелившаяся – и несу в руке букетик собранных по дороге полевых цветов…

Я подошла к воротам из потемневшего от времени дерева и осторожно провела пальцем по тяжелой железной ручке. Как страшно… И силы на исходе. Наверное, лучше вернуться домой – выспаться, отдохнуть и прийти сюда в полдень с кем-нибудь еще. Или вообще не приходить. Почему бы и нет? Я могу больше не приходить сюда никогда.

Я толкнула створку ворот. Заперто. Странно… Разве ворота кладбища запирают на ночь? Судя по тысяче ужастиков, которые я смотрела, по ночам на кладбище происходит все самое интересное. Наверное, я слишком слабо толкнула. Я всем телом навалилась на створку, вцепившись в тяжелую ручку. У меня перехватило дыхание, из глаз покатились слезы. Я справлюсь, я справлюсь, твердила я про себя, я открою эти ворота. Или позвоню алькальду, и он придет с ключами. Или заберусь по стене, как Человек-паук. Я напишу в газеты. Обращусь в Международную амнистию. Не может такого быть, чтобы я не попала на кладбище. Я сделала несколько глубоких вдохов. Не надо нервничать. Должен же быть какой-то способ. Я тихонько постучала в ворота и позвала: «Мама!» Приложила к створке ухо и прислушалась. Вроде бы за забором раздался шорох – как будто кошка ступает на мягких лапках. Но минуты текли, а ворота все так же оставались закрытыми. Я еще раз дернула тяжелую металлическую ручку и изо всех сил заколотила в ворота. Я била в них с таким отчаянием, словно это меня заперли, и остановилась, только когда боль в кулаках стала нестерпимой. Полностью обессилев, я села на скамью у входа в часовню. Оказывается, уже рассвело, а я и не заметила. В розовом утреннем свете серебрились листья олив, на белые стены лег красноватый отсвет, стала видна протоптанная сотней ног чуть влажная от росы тропинка… Я встала на скамейку и заглянула за стену. За оливковой рощей виднелся Порт-Лигат и пирс, где стояла наша яхта. И вдруг я увидела ее. Она чуть косолапя шла по пирсу в своей выцветшей рубашке в голубую клетку, наброшенной поверх купальника. Я видела ее стройные загорелые ноги, как всегда, в синяках, детские шлепанцы, съехавшие на нос очки и растрепанные волосы под заскорузлой от соленой воды кепкой. За ней бежали три собаки – Патум, Нана и Луна, только что выбравшиеся из воды. Вся компания направлялась к яхте. Море было как зеркало, обещая прекрасный день. Прежде чем взойти на борт, она обернулась.