Порнография - Витольд Гомбрович Страница 29

Он защищался, несмотря ни на что.

— Любит? Несомненно. Но не считаете ли вы, что для их отношений любовь излишня? Любовь ей нужна с вами, а не с ним.

Тело!

Долгое время он ничего не говорил. Сидел тихо. Я тоже сидел и молчал. Нас объяла тишина. Фридерик? Спал ли он? А Семиан? А Юзек в чулане? Что он? Спит? Казалось, в дом впрягли несколько лошадей, каждая из которых тянула в свою сторону. Он смущенно улыбнулся.

— Мне так тяжело, — сказал он. — Недавно я потерял мать. А теперь…

Он помолчал.

— Не знаю, как извиняться за это ночное вторжение. Но я не в силах вынести одиночество. Я хочу вам еще кое-что сказать, если позволите. Для меня очень важно сказать это. То, что я скажу, будет… следующим. Выслушайте меня, пожалуйста. Меня самого иногда удивляет, что она что-то чувствует ко мне. Если говорить о моих чувствах — здесь все понятно. Я чувствую к ней то, что я чувствую, ведь она создана для любви, предназначена для любви, для того, чтобы ее любили. Однако, что она могла полюбить во мне? Мое чувство, мою любовь к ней? Нет, не только, она и меня самого тоже любит — но почему? Что она во мне любит? Вы ведь видите, какой я. Я не питаю иллюзий на свой счет и не слишком сам себе нравлюсь, поэтому должен признаться, это меня действительно удивляет. Если я и мог ее в чем-то упрекнуть, то именно в том, что она ко мне… так благосклонна. Поверите ли, но в моменты наивысшего экстаза я ставлю ей в вину именно этот экстаз, то, что она со мной предается экстазу. И я никогда не мог почувствовать себя с ней свободно, всегда это было для меня незаслуженной уступкой с ее стороны, и я был вынужден даже прибегать к цинизму, чтобы использовать это «расположение», такой подарок судьбы. Ну, хорошо. Однако при всем этом — она меня любит. Это факт. Заслуженно или незаслуженно, из милости или нет, но она меня любит.

— Любит. Несомненно.

— Минуточку! Я знаю, что вы хотите сказать: происходящее между ними вне границ любви, в другой плоскости. Это правда! Именно поэтому факт, с которым мне пришлось столкнуться, представляется… разнузданно-диким, чудовищно изощренным в своей злобности — трудно даже понять, что это за дьявольские чары. Если бы она изменяла мне с другим мужчиной… Моя невеста распутничает с каким-то… — сказал он внезапно другим тоном и посмотрел на меня. — Что это значит? И как мне защищаться? Что мне делать? Она распутничает с каким-то… и как-то… — добавил он, — странно… необычно… извращенно… это меня ранит, мучит, понимаете, я чувствую в этом какую-то притягательную силу, что-то улавливаю… Поверите ли, на основании того, что мы видели, я мысленно реконструировал все, что между ними может быть, их отношения во всей полноте. И это так… эротически гениально, что я не понимаю, как они сумели додуматься до этого! Все как во сне! Кто мог это придумать? Он или она? Если она — то это великая актриса!

И через минуту:

— Знаете, что мне кажется? Что она ему не отдавалась. И это намного ужаснее, чем если бы они жили друг с другом. Такая мысль — это настоящее безумие, не правда ли? И в то же время, если бы она отдалась ему, я мог бы защищаться, а так… не могу. И возможно даже, что она, не отдаваясь ему, больше ему принадлежит. Ведь все это происходит между ними по-другому, по-другому! Это другое! Другое!

Ха! Об одном он не знал. То, что он увидел на острове, происходило для Фридерика и благодаря Фридерику — было своеобразным ублюдком, порожденным ими и Фридериком. И какое же удовольствие — держать его в неведении, без малейшего понятия, что именно я, поверенный его тайн, стою на их стороне, заодно со стихией, которая его сокрушает. Пусть это и не моя стихия (слишком молодая). Пусть я больше его товарищ, чем их, — и, уничтожая его, я и себя уничтожаю. Но чудная беспечная легкость!

— Это из-за войны, — сказал он. — Из-за войны. Но почему я должен вести войну с сопляками? Один убил мою мать, другой… Это уж слишком, пожалуй, чересчур. Хотите знать, как я буду себя вести?

Так как я не ответил, то он повторил с нажимом:

— Вы хотите знать, как я поступлю?

— Я слушаю. Говорите.

— Я не отступлю ни на шаг.

— Ага!

— Я не позволю обманывать ни ее, ни самого себя. Я сумею отстоять и уберечь то, что мне принадлежит. Я ее люблю. Она меня любит. Только это важно. Остальное должно отступить, остальное не должно иметь никакого значения, потому что я так хочу. Я имею право хотеть этого. Вы знаете, что я, собственно, не верю в Бога. Моя мать была верующей, я — нет. Но я хочу, чтобы Бог существовал. Я хочу — и это важнее, чем если бы я был лишь уверен в его существовании. В этом случае я тоже могу хотеть и сумею отстоять свою правоту, свою мораль. Я призову Геню к порядку. Я с ней еще не говорил, но завтра же поговорю и призову к порядку.

— Что вы ей скажете?

— Я веду себя пристойно и ее заставлю пристойно себя вести. По отношению к ней я веду себя с подобающим уважением — я ее уважаю и заставлю меня уважать. Я поведу себя с ней так, что она не сможет отступиться от своего чувства ко мне и своего долга. Я верю, что уважение обязывает, знаете ли. И по отношению к этому молокососу я буду вести себя так, как он того заслуживает. Недавно он, правда, вывел меня несколько из равновесия — больше этого не повторится.

— Так вы хотите вести себя… серьезно?

— Вы меня опередили! Именно это я и хотел сказать! Серьезно! Я их призову к серьезности!

— Да, но серьезен только тот, кто занимается чем-то самым важным. Однако что самое важное? Для вас важно одно, для них — другое. Каждый выбирает это по своему усмотрению — и по своей мерке.

— Что это вы говорите? Я — серьезен, они — нет. Как они могут быть серьезными, если все это детство — вздор — глупость! Идиотизм!

— А если — для них — детство важнее?

— Что? Для них важным должно быть только то, что для меня важно. Что они понимают, что знают? Я лучше знаю! Я их заставлю! Вы ведь не будете спорить, что я серьезнее их, мое мнение решает дело.

— Минуточку. Я думаю, что вы считаете себя серьезнее их благодаря вашим принципам… таким образом, получается, что ваши принципы важнее, потому что сами вы важнее, значительней. Лично вы. Как личность. Как старший.

— Что в лоб, что по лбу! — воскликнул он. — Это одно и то же! Извините, пожалуйста, за эту ночную исповедь. Благодарю вас.

Он вышел. Меня разбирал смех. Попался! Он заглотил крючок — и теперь метался, как рыба! Какую шутку сыграла с ним наша парочка!

Он страдал? Страдал? Да, он страдал, но само его страдание было дебелое — томное — лысоватое…

Очарование красоты было на их стороне. Поэтому и я был на их стороне. Все, что исходило от них, — чудесно и… неодолимо… привлекательно…

Тело.

Этот бык, который прикидывался, что защищает мораль, а на самом деле пер на них всей своей массой, пер на них всем своим «я». Он навязывал им свою мораль по одной-единственной причине, что это была «его» — более весомая, зрелая, проверенная… мораль мужчины. Насильно навязывал.