Серебряная Инна - Элисабет Рюнель Страница 29

Несмотря ни на что, она все же привлекательная, думал Кновель. Несмотря на седые волосы, которые все время были в беспорядке и которые ей никогда не удавалось толком причесать. Нет сомнений в том, что какой-нибудь юнец из Крокмюра мог сохнуть по ней летом. При одной мысли об этом его охватывала холодная немая ярость. Нет, до юнца ему дела не было. Пусть волочится за кем ему вздумается. Но только не за Инной. Инна принадлежала ему. Принадлежала Наттмюрбергу. Хильма оставила ее ему, уйдя в мир иной. Пусть даже не помышляет о том, чтобы покинуть его. Она его собственность, часть его самого, она принадлежит ему. Для нее не существует ничего, кроме него и Наттмюрберга. Вот о чем думал Кновель. Нужно вернуть власть в свои руки и больше не сдаваться, не позволять смущать себя той странной неуверенности, которая возникла в доме с тех пор, как Инна сама пошла в лавку. Это было самое страшное, что только можно представить, — страх перед Инной. Он боялся ее. Потому что в ней появилось что-то новое, незнакомое, то, что лишало его воли и решимости. Кновель наблюдал за ней, пытаясь понять это новое, узнать, где оно сидит, как ведет себя. Потому что когда чего-то боишься, нужно понять, что это, и бороться с этим. Это Кновель слышал с малых лет. Если тебя пугает лес или бык, нужно снова пойти в лес или встретиться с быком, чтобы побороть свой страх. А если тебя сбросила лошадь, тут же нужно снова ее оседлать. Так его учили родители. Человек не должен жить в страхе. И негоже взрослому мужику бояться своей собственной дочери.

Был вечер в конце декабря. Кновель долго собирался с мужеством, чтобы сразиться с тем новым и незнакомым, что нашло на Инну, и вернуть ее на прежний путь. Путь, который его, Кновеля, устраивал.

— Сегодня ты будешь спать со мной, — сказал он, даже не откашлявшись.

Тишина, последовавшая за этой фразой, была такой плотной, что, казалось, вибрировала эхом. Каждый угол, каждая щелочка в избе внезапно наполнились тишиной.

Инна стояла у очага, Кновель — у двери в спальню. Внутри нее раздавалось эхо от удара в гигантский гонг. Кновель произнес эти слова. Инна чувствовала, как сильно он напряжен. Он всю осень готовился к этому моменту. И постепенно откуда-то снизу, как по сложной системе из корней, в ней поднимались волна за волной ярость, страх, отвращение. Она стояла словно в мощном электрическом поле, ощущая, как покалывают разряды кожу и как с каждой секундой возрастает напряжение. Инна не могла произнести ни слова. Она стояла, не в силах сдвинуться с места, словно запутавшись в паутине из невидимых нитей.

— Что ты уставилась? — завопил Кновель. — Так ты идешь или нет? — Он топнул ногой. — Иди сюда!

В воздухе засверкали молнии. Кновель в два прыжка подскочил к ней и схватил за руку, чтобы втащить в спальню. Но тут гнев вырвался наружу с безумной силой, и Инна начала бешено отбиваться. Она толкалась, пиналась, кусалась, царапалась, дралась. Непонятно, откуда у нее взялись силы на эту борьбу, но в ярости Инна была сильнее Кновеля. Она дралась без правил, изворачиваясь и извиваясь. В тот момент, когда Кновель занес руку, чтобы со всей силы ударить ее по лицу, Инна уклонилась, Кновель потерял равновесие и рухнул на пол с глухим стуком.

И когда он, скривившись от боли, попытался подняться на ноги, Инна бросилась бежать. Ненависть, с которой она с ним боролась, смутила и напугала Инну. В тот момент, когда он пытался встать на ноги, ее взгляд остановился на его худой морщинистой шее, и она представила, как обхватывает эту шею руками и сжимает, сжимает, желая выдавить из него остатки жизни в приступе слепой ярости. Инна бросилась в ночную темноту и побежала к хлеву, убегая от самой себя, от отца, от той ненависти, которую он в ней разбудил. За спиной раздавались крики Кновеля.

— Дря-я-я-янь! — вопил он, наполняя своим воплем все пространство вокруг хутора, от елей в зимнем убранстве до темного, усыпанного звездами ночного неба.

Добежав до хлева, Инна обернулась.

Во дворе было так тихо. Может, он поскользнулся и упал? Глаза Инны привыкли к темноте, и вскоре она различила его у подножия лестницы, лежавшего неподвижно, как тюк.

Инна боялась приблизиться. Она просто стояла и смотрела на него, вдыхая зимнюю темноту.

Кновель не шевелился. Но Инна продолжала ждать. Ей не хотелось снова почувствовать, как его рука сжимает ее запястье железными тисками, оставляя на ней его клеймо, не хотелось снова ощутить ту слепую ярость, которая охватила ее сегодня. Потому что тогда она могла забить его до смерти. Инна не могла позволить ему через нее дотронуться до незнакомца, чей отпечаток Инна прятала на своей коже, на своих губах, руках и в волосах. Она лучше умрет, чем позволит Кновелю так же осквернить чужака, как он осквернил ее. Потому что именно это он с ней сделал. Осквернил.

Инна почувствовала холод. Осторожно, чтобы не выдать своего присутствия, она начала приближаться к безжизненному на вид телу, лежавшему у крыльца. Теперь видно было, что он лежит на животе, повернув голову набок. Из головы его текла кровь, окрашивая снег красными разводами. Она подошла совсем близко. Глаза у Кновеля были закрыты, рот приоткрыт. Надо внести его в тепло.

Кновель постанывал, пока Инна втаскивала его в избу как ребенка или раненое животное.

Она делала это постепенно. Сначала затащила вверх по ступенькам, потом через порог, потом через сени. Инна тяжело дышала. Самое сложное было поднять старика на кровать. Обхватив Кновеля за грудь, Инна подняла его на ноги, чтобы потом опустить на кровать. Она ощущала грудью его горб, и в ноздри ей ударил его сладкий, тошнотворный запах, от которого становилось противно. Она со всей силы толкнула его от себя на постель, резко перевернула на спину и поправила ему ноги.

Теперь он лежал в кровати с закрытыми глазами. Сознание все еще не вернулось к нему. Инна бросилась к очагу и подбросила в него дров. Взяв зажженную лучину, она вернулась в спальню поближе посмотреть на Кновеля, лицо и волосы которого были в крови. На голове она увидела уродливую рану, из нее продолжала литься густая кровь. Инна попыталась кое-как промыть рану и перевязать ему голову тряпками. Но это было трудно из-за всех этих морщин, складок, щетины. И руки не слушались ее, им не хотелось касаться Кновеля, не хотелось помогать ему. Инна все время боялась, что он внезапно очнется, вцепится в нее и утянет к себе в постель, в его тошнотворный запах, его отвратительную близость, в которой она растворится.

Но он не очнулся. Инна еще раз промыла рану и поменяла повязку. Кновель застонал и дернулся, словно желая уклониться от ее заботы.

Закончив, Инна вернулась к очагу и присела на скамеечку. Но она никак не могла согреться. Сидела перед очагом, уставившись в пустоту. Она не чувствовала вины. Только пустоту. Холодную пропасть под ногами, в которую она проваливалась.

Арон еще осенью, сразу по возвращении в Крокмюр, решил для себя, что зимой должен прочитать всю Библию целиком. Не только самые интересные места и краткий пересказ, как он обычно делал, а все Священное Писание от начала до конца. И прочтет Библию на шведском, на языке Инны.