Alabama Song - Жиль Леруа Страница 29

Подозреваю, что Таллула, как и я, создавала видимость распущенности, чтобы вызвать шум вокруг своего имени: потому что, если верить написанному, она спала со всем, что только движется, причем сделала это достоянием многочисленных фотовспышек. На этом наше сходство заканчивается: я не актриса, и мне нужно заботиться о дочери.

Тем утром я проснулась радостная: Минни поинтересовалась, неужели я продала одну из моих картин и что вообще случилось, я ответила:

— Нет, мама, но отныне я могу немного лучше защитить себя.

Я позвонила Максвеллу и попросила его связаться с адвокатами Льюиса: в следующий раз, когда он начнет клеветать на меня, я отвечу ему с помощью правосудия. Он даже не подозревает, что я, бедная алабамская дурочка, дочь судьи, внучка сенатора и губернатора, могу защищаться. Что у меня есть свидетели моей порядочности. Большому лжецу придет конец. Адвокаты не ошиблись: г-н Льюис О’Коннор получил уведомление от своего издателя впредь больше никогда не произносить мое имя. «И никогда нигде не писать его?» — «Тем более, уважаемая мэм».

* * *

Я узнала о том, как Таллула посетила свое родовое имение.

В полученной ей телеграмме сообщалось, что она получила роль в фильме того английского режиссера, которого знавала в Лондоне и который недавно приехал в Лос-Анджелес, Альфреда Хичкока.

— Я ничего не понимаю в этом толстом коротышке, в этом гении, — сказала она. — Он эксцентричен, ты ведь знаешь. Он выбирает на роли в своих фильмах актеров-гомосексуалистов и лесбиянок, уверяя, что в их взгляде есть что-то более интересное, двусмысленный блеск, напрямую соотносящийся с самой идеей кинематографа. Когда я встретила его в свое время в Лондоне, он снимал только этот живой фетиш, Айвора Новелло, известного сумасшедшего. Айвор исполнял шлягер, который крутили по радио: «We’ll gather lilacs» [28]. Вся Англия распевала тогда эту песенку. Решительно, наша развращенность не имеет границ.

Моя мать, Минни, никогда не любила Бэнкхедов. Таллуле часто доставалось от нее. Не хочу ничего иметь общего с этой бабенкой. Она может выдумать все что угодно — свалиться смертельно пьяной в канаву или ругаться как извозчик, но все равно в глазах высшего общества она останется порядочной, поскольку принадлежит к семейству Бэнкхедов. Не думаю, что родные могут ее выгнать: занимаясь благотворительностью, если верить ее тетке, Таллула поручила вести свои дела острожной женщине-адвокату.

Говорят, ее карьера на Бродвее началась после того, как председатель Палаты Общин Бэнкхед шепнул пару слов продюсеру пьесы. Происхождение Таллулы оправдывает всё — ее сексуальные шалости, алкоголизм, слишком длинный язык — о! эти знаменитые блестящие реплики мисс Бэнкхед стали самыми изысканными приправами на званых ужинах. У Таллулы коровьи мозги, но это всем нравится. Ей приятно насмехаться над всеми собравшимися за столом журналистами, наиболее опасными писаками Голливуда. Скотт рассказывал мне о вечере у Джоан Кроуфорд. Один опасный, как змея, журналист спросил Таллулу:

— Мисс Бэнкхед, говорят, новый фаворит, этот Кэри Грант, любит сосать. Это правда?

Выпустив ему в лицо мощную струю дыма, она ответила:

— Представьте, я ничего об этом не знаю. У меня он никогда не сосал.

После чего упомянутый журналист-говноед написал, что, соблазнив Дугласа Фэрбенкса-младшего, Таллула теперь спит с его женой, миссис Кроуфорд.

Я не настолько наивна, чтобы отрицать очевидный факт: устроить скандал проще, если ты не рискуешь своим общественным положением. То, что я пишу о Таллуле, в равной степени применимо и ко мне. Просто я уже утратила как общественное положение, так и вкус к скандалам.

Былая слава на лондонских подмостках теперь заставляет Таллулу сильно ностальгировать: девочки, девушки, простые работницы часами ждали ее в темных переулках под дождем.

— Ты не можешь себе представить, они копировали мои движения — настолько же удачно, насколько отвратительно, они коротко стриглись, как я, делая себе каре и проборы сбоку. Они толпились у служебного входа в театр, хором скандировали «Здравицу Таллуле». Знаешь, первый раз я ощутила холодок в спине от всего этого. Потом привыкла.

Да, мисс Бэнкхед, знаю, я тоже жила так. Но была всего лишь статисткой, декоративным украшением, тенью гения.

* * *

Теперь я сама шью себе платья (скажем так: длинные мешки крестообразной формы): чтобы избежать визитов к парикмахеру, сама крашу и укладываю волосы (моя мать с печальной гордостью смотрит на меня, утром и вечером она заплетает свои длинные, великолепные светлые волосы, волосы столетней королевы); я часто посещаю публичные праздники, благотворительные обеды и этот ужасный Женский клуб, где за бесценок толкаю все, что и на чем рисую: посуду декоративные предметы, чаши, блюда, вазы, подстаканники, опять блюда с ирисами, пионами и вьюнками, — интересно, что все эти кумушки с ними делают?

Я задаю себе вопрос: глядя на мою спину в бесформенном платье, мою нищенскую прическу и толстые вязаные носки, не начинают ли они понемногу кудахтать, шептаться: «Вот бедняжка», не иронизируют ли они: «Скоро она закончит, оказавшись нищей на улице, имя которой носит!» Не разражаются ли их христианские души, искупившие все свои ошибки милосердием, всеобщим мстительным смехом? Те, кого я покинула тридцать лет назад, те, кто однажды отчаялся стать похожим на меня, не начинают ли они понемногу наслаждаться моим упадком?

Как написал мне Скотт за год до смерти, «болезнь и нищета, свалившиеся одновременно, — это катастрофа».

* * *

15 сентября. Уильям Брокмен Бэнкхед умер вчера от остановки сердца. Этого бедного сердца, которое так страдало от потери супруги, скончавшейся в родах матери Талуллы. Я часто спрашиваю себя, что может означать такое появление на свет, одновременно убивающее кого-то?

Бедная Тал, едва она вернулась на Манхэттен, ей пришлось ехать в Вашингтон, чтобы судиться по поводу имущества отца, а потом везти это имущество сюда. Отец был для нее всем, пусть даже и не препятствовал распространению ее репутации бесстыдной шлюхи.

No God today.

No sun either.

My Goofo died [29].

Идол мертв. «Ваш супруг, мэм, да… Мы предпочли сказать вам об этом прежде, чем вы узнали бы эту новость по радио или из газет. Персонал лечебницы приносит вам самые искренние соболезнования».

Мне не больно. Я очень хочу, чтобы мне стало больно.

А они… их белые категоричные голоса, идущие из белых саванов: «У нее апатия, как вы можете видеть. Замкнулась, больше не отвечает. Кататония сопровождается страхом, возникшим, когда милосердный издатель отказался печатать ее рукописи: длительный уход в состояние абулии и психастении».