Тимолеон Вьета. Сентиментальное путешествие - Дан Родес Страница 29

— Я не имею ничего против иностранцев, — взревел Кокрофт, страшно выпучив глаза, — но ради их собственной и нашей с вами безопасности мы обязаны взглянуть на данный вопрос с практической точки зрения и решительно заявить: достаточно — это значит достаточно. Англия, — добавил он, — должна оставаться Англией, а это, фигурально выражаясь, означает — поднять мосты, заполнить рвы водой и, отбросив всяческое лицемерие, постараться убедить как можно большее число иммигрантов вернуться туда, откуда они приехали.

Поблагодарив обоих участников программы за интересный рассказ, ведущий плавно перешел к следующему сюжету. Съемки очередной серии фильма «Турок — слово из пяти букв» были приостановлены, кроме того студии пришлось прекратить уже начатую работу над аналогичным сериалом под названием «Во всем виноваты греки». Для Кокрофта работа над музыкой к фильму про турка тоже стала последней в его карьере. Он больше никогда не получал заказов и не выступал с концертами.

— Это было ужасно, — сказал Кокрофт, обращаясь к Боснийцу. — Они аннулировали все мои контракты и отдали их другим композиторам, потому что я оказался расистом, а те, другие, считались порядочными людьми. Я пытался извиниться, я звонил в газеты, но никто не пожелал меня выслушать: мои извинения их не интересовали. Им гораздо больше нравилось топтать меня ногами и помещать на первой полосе карикатуры, изображая меня полным идиотом. Я хотел объяснить, что не имел в виду ничего такого. Но, боюсь, мои объяснения не нашли бы отклика в сердцах широкой публики: простите, со мной случилось нечто вроде нервного срыва, потому что утром меня бросил возлюбленный — один молодой бизнесмен из Марокко. Я совсем недолго был расистом — всего лишь несколько часов. У каждого из нас бывают дни, когда мы становимся расистами, — голос Кокрофта дрогнул. Он кашлянул и замолчал. — На самом деле я никогда так не думал. Честное слово, я всегда придерживался либеральных взглядов. — Кокрофт швырнул на землю окурок сигары и раздавил его каблуком. — Я всегда говорил: все люди — братья. — Он покосился на Боснийца, который сидел, откинувшись на спинку шезлонга, и безучастно смотрел в пространство. — Господи, да я был просто пьян. А что, разве другие ведут себя иначе? Разве все мы в пьяном виде не говорим разные глупости? — Босниец молчал, по-прежнему глядя вдаль. — Надеюсь, ты не станешь утверждать, что сам никогда не напивался до бесчувствия и не делал ничего такого, в чем потом горько раскаивался. — Кокрофт залпом допил остатки вина. — Чушь, ни за что не поверю, — пробормотал он, уставившись на дно бокала. — А знаешь, что было самым ужасным? На следующий день после выступления по телевизору я пошел на костюмированную вечеринку. Я понятия не имел о той шумихе, которая поднялась в прессе. В то утро я не читал газет, и никто не удосужился позвонить мне и сообщить, что я стал врагом нации номер один. Итак, напялив костюм короля Генриха — можешь себе представить, Генриха, черт бы его подрал, Восьмого! — я заявляюсь на вечеринку. Естественно, прихожу, как и подобает королю, с некоторым опозданием, вваливаюсь в зал и ору: «Шляпы долой!» И что же? Музыка смолкла, зажегся верхний свет, и все, кто был в зале, начали скандировать: «Пошел вон, Кокрофт, пошел вон! Затолкай свою вонючую шляпу себе в задницу! Убирайся, ты, грязный ублюдок!» А потом кто-то плеснул мне в лицо вином. Сладким белым вином. Отменное марочное вино «Либфраумильх». Если эти подонки пьют «Либфраумильх», они полагают, что им все дозволено? И меня выкидывают на улицу. Кругом ни одного такси, мне пришлось ехать на автобусе. Я сидел наверху, одетый в костюм короля Генриха Восьмого, с ног до головы облитый сладким белым вином, и плакал в голос.

Как обычно, когда Кокрофт был пьян и зол на весь мир — и то и другое случалось довольно часто, — в его речи появлялся сильный акцент, характерный для выходцев из Западной Англии. Он схватил бутылку и, запрокинув голову, хлебнул прямо из горлышка.

— Генрих, сволочь гребаная, Восьмой. И ты думаешь, хоть одна гадина заступилась за меня? Кто-нибудь встал и сказал: «Послушайте, Кокрофт не такой уж плохой парень. Может быть, стоит дать ему шанс?» Нет, ни один. Вся свора вдруг поняла, что они давно меня недолюбливали. Да что там — я им с первого взгляда не понравился. И все вдруг забыли, как собирались на вечеринки у меня в квартире и как я пускал их в спальню для гостей, где они трахали своих мальчиков — желторотых юнцов, купленных на соседнем углу. А я молчал, я никогда и никому не рассказывал, что они вытворяют, эти звезды шоу-бизнеса. Все, что я получил, — это горы писем от руководителей Национального фронта, которые приглашали меня выступить на их сборищах. Никто из бывших друзей не протянул мне руку помощи, никто даже не позвонил, чтобы просто поддержать и утешить. Зато я получил восторженное послание от кого-то, назвавшегося Эриком Клэптоном. Он писал, что согласен с каждым моим словом, которое я произнес с экрана телевизора: в Англии слишком много пришлого отребья, скоро белому человеку на улицу страшно будет выйти. Он аплодирует мне и жмет мою мужественную руку. На обороте страницы я обнаружил какое-то пятно, похожее на засохшую блевотину. Я до сих пор не знаю, действительно ли автором письма был Эрик Клэптон. Но на всякий случай я отправил послание на его студию звукозаписи, сообщив, что он может подавиться своими аплодисментами.

Босниец рассеянно смотрел в далекую точку на горизонте, словно не замечая сидящего рядом старика.

— Вот так-то, — успокоившись, сказал Кокрофт. — Со мной все было кончено. Одно мгновение, один неверный шаг и — вчера я был на вершине мира, а сегодня оказался в выгребной яме. И только потому, что принял участие в какой-то идиотской программе, которую все равно никто не смотрит. — Кокрофт снова вздохнул. Он часто вспоминал о своем провале, вновь и вновь переживая события почти тридцатилетней давности. — Вот таков я, Кокрофт, композитор и дирижер, некогда купавшийся в лучах славы. Кокрофт, любимец домохозяек, оскорбивший весь мусульманский мир.

Весь день в воздухе висела тяжелая, неподвижная духота. Кокрофту пришлось три раза менять пропитанную потом рубашку. К вечеру небо заволокло тучами, стал накрапывать дождик. Старик и Босниец поднялись и ушли в дом.

Тимолеон Вьета охотился на крыс, иногда ему удавалось поймать кролика или старого больного зайца, который не мог быстро бегать. По ночам он рылся в мусорных баках, стоящих на тротуарах возле мирно спящих домов. Пес подкрадывался, переворачивал бак и жадно хватал отбросы, стараясь съесть как можно больше, прежде чем из окна раздастся вопль разгневанного хозяина дома. Тогда он исчезал в темноте и превращался в невидимую тень, в бесплотное приведение, тихо скользящее по ночным улицам, — голова опущена, лапы полусогнуты, тощий живот почти касается земли. И все же он шел, шел домой — усталый, голодный и одинокий.

Аврора сидела на конце длинной деревянной скамейки и сосредоточенно читала толстенную книгу, которую она отыскала в местной библиотеке. Аврора успела добраться до трехсотой страницы, где рассказывалось о травмах позвоночника. Книга была издана девятнадцать лет назад, за два года до рождения девочки. Она знала, что многие сведения устарели, однако книга показалась ей интересной, и Аврора время от времени делала кое-какие пометки в блокноте. Она надеялась поступить в медицинскую школу.