Страстотерпицы - Валентина Сидоренко Страница 3

– Значит, так, росточку она невысокого. Как раз по тебе, значит. Годов ни много ни мало как тебе. Хозяйственная. Дом – полная чаша. Муж помер. Вот…

– Она что, в гроб мужа вогнала? И хочешь, чтоб меня? Нет, ты слышишь меня?

Надежда с портрета улыбалась печально и строго, но молчала.

– Хоть посмотри на нее. Чего допрежь грязь лить на человека?

– Посмотрю, – соглашался он. – Ладно, посмотрю. – Он вздыхал и ждал, когда Анна уйдет, но Анна усаживалась намертво, видно, ей хотелось пожаловаться на свою старшую дочь, ту, что ушла недавно от мужа.

– Ты знаешь…

– Знаю! – рявкал он.

– Чего это ты, господь с тобой? Как зверь какой! Женю! Видит Бог, женю!..

– Ну, хватит! Шла бы ты…

– Ой-ей-е-ей! – закатывалась Анна. – Страм… страм-то какой! – Она залилась слезами, подняла, всплескивая, пухлые короткие руки, напоминающие уточек. – Сестру родную… Сестру!

– Нет, ты слышишь меня! Сестра родная пришла. Принимай, стало быть. А может, меня интересует подумать. Я, может, люблю один быть. Потом придешь. Ступай! – уже ласковее говорил он.

От ласкового его тона Анна вскакивала, как ошпаренная, и вылетала из избы. Во дворе она шумела так долго и яростно, что сосед Иван подходил посмотреть в дырочку, не случилось ли чего. Сорвав злость криком, она шла открывать ставни. В избу врывался свет, обнажая тощего, растерянного Григория Андреевича в чистых кальсонах, руки его висели вдоль тела, он хлопал глазами и, обиженно выпятив губу, молчал. Анна заглядывала в окно, грозила ему кулаком, отряхивала юбку и торжественно плыла вдоль улицы.

– Ну вот… Ну вот, – суетился Григорий Андреевич, отыскивая брюки, – наговорились… Ишь. – Он словно стыдился чего-то.

– Ты прощай, Надя! Больше уж не приходи нынче. Я завтра на работу выйду. Ступай с богом!

– Бывай, Гриша… – слабо отзывалась она, словно бы тающим голосом.

Григорий Андреевич оглядывался, ежился, грустно повторял:

– Прощай, Надя. Теперь уж на тот год. – Вышел во двор, вздыхая широко, легко, сладко. Заметил в дырочке ограды любопытный глаз соседа Ивана.

– Не выглядывай, – посоветовал Григорий Андреевич и удовлетворенно сплюнул, обводя взглядом свое хозяйство. Потом свистнул. – Ангел, за мной.

Кот смиренно шел к нему, лениво тянулся, его желтые глаза выжидающе закатывались, из избы с лаем вылетел щенок. Григорий Андреевич запирал на здоровенный замок дом и прятал ключ в завалинке. Выйдя на улицу, твердой походкой направлялся к магазину. За ним, важно урча, шагал кот Ангел и суетливо катился щенок.

– Это как же тебя назвать? – говорил Григорий Андреевич щенку. – Тебя кликать пора. – Он сопел, останавливался, думал.

Щенок, словно учуяв, что разговор о нем, взволнованно взвизгивал и заигрывал хвостом.

– Это как же… Порода в тебе никудышная. Опять же дума живая есть. Где-то я что-то слышал. Постой, постой. – Он подавался вперед. – Где-то я читал…

Сентябрь подходил к концу. Хрустел румяный лист под ногами. От медленно остывавшей земли шел едва уловимый, отдающий теплом и травами, тонкий сладковато-дремотный аромат…

1972

Бывает, в середине зимы после недельных нудных морозов народится вольный день; с самого утра будто что-то прорвется в высоком свежем небе, мягкий свет просочится в воздух, и зацветет он, заиграет. Отдавая сладковато-сочной мякотью арбуза, степенно выплывает полное алое солнце, чуть покачиваясь, и ослабеет земля, как выплачется. Как бы раздвинутся все четыре стороны света, станет просто, ясно, пронзительно. Кажется, вот отдохнет все, отдышится, влажные ветры войдут в город – и начнется весна.

По эту пору из далеких заморских краев везут в город апельсины, длинные очереди выстраиваются у зеленых ларьков, и возле сибирского снега играют эти холеные плоды чистым оранжевым огнем.

Проводница поездов дальнего следования Тоня Алексеева настежь открыла тамбурную дверь вагона, оперлась плечом, подперев бока руками. Все. Приехала.

Поезд вздрогнул последний раз и встал, растянувшись вдоль перрона. На соседнем пути, пригревшись под нежданным нынешним солнцем, ходили важные, как бояре, расфуфыренные голуби, о чем-то толкуя между собой на своем глухом, ворчливом языке.

Парила река, высоко поднимая над собой густой белый туман. Вдоль поезда уже шел обходчик, деловито проверяя колодки.

Когда Тоня уезжала, еще подрагивал листвою черный октябрь. Буфетчица дорожного ресторана, без платка, накинув плащ, выносила на перрон свежие булки, даже на вокзале чувствовалась особая городская суета. Люди собирались встречать теплые бесснежные ноябрьские праздники.

И вот уже будто март на дворе.

«Теплынь-то какая, – грустно думала Тоня, – а я и зиму не видела. Всегда так. Середину не помнишь. Только начало и конец…»

Три месяца на колесах показались изнурительными; в этот раз сопровождали они эшелоны от сквозного Урала до мокрой Прибалтики, а оттуда закатились в Казахстан, где уже веяло настоящей весной.

Особенно тяжелой оказалась обратная дорога. Углем почти не снабжали: известно, дальний эшелон вне расписания – как пришел, так и ушел. Никто его не караулит. А как по Алтаю завыли каленые ветра, зашипели над вагонами – никакого тепла не хватило, чтобы согреться. Девчонки спали под матрасами, изо рта, как с реки, парило.

– Слышь че, приехали! – крикнула из соседнего тамбура проводница Майка. – Ой, приехали! Я уже сомневалась. Говорю хохлу: потеряли город. Не сыскать. Вот и красавчик. Грязища-то. Мотри, Тонька, небо аж черное – значит, дома, – кричала она весело, отрывисто, взмахивая темной от сажи рукой.

– Дома, Майка! – звонко ответила ей Тоня. – До чего же греет! Может, не Сибирь вовсе?

Майка довольно хмыкнула, пригладила волосы.

– Пойду свово крота будить. О, мужчик мне достался. Помрет на верхней полке. Ей-богу, не почешется. – Она повернула голову и кликнула: – Хохол, а хохол. Я тебя живым увижу когда?..

– Ну че ты орешь? – Из-под плеча Майки вылезла острая голова мужа. Он обвел жиденькими глазами вокзал и зевнул. – Я с самого Черемхова не сплю…

Громадные окна вокзала с тусклым вниманием остановились напротив поезда, сквозь незамерзшее стекло на Тоню смотрел мужчина в очках, улыбался.

«Ишь ты, крокодильчик, – грустно подумала Тоня. – Ну-ну… – Она закрыла тамбур и вошла в вагон. – Ох и тоска же в вагоне. Это когда еще примут его… Может, ночевать придется?»

Прошедшую ночь она не спала. Собрались в служебном – у маленькой Верочки, вспоминая прошедшую дорогу, как давно уже прожитую.

Хлопнула дверь, с того конца вагона, мелко шаркая валенками, шла подслеповатая старуха Нюська.

– Девочки! – с хриплым задором кричала она, заглядывая в купе. – Девочки-девчоночки! Бутылочки…