Одинокий пишущий человек - Дина Рубина Страница 3

Это сейчас я месяцами мучительно раздумываю над темами, к которым собираюсь подступиться: та устарела, на эту высказывался миллион гениев, та уже прорабатывалась тем-то и тем-то. А в мои безмятежные юные годы кто их во внимание принимал – тех гениев! Я тогда и сама гением была.

Так вышла вторая книга, уже потолще, с другим портретом – зимним-лохматым, в фальшивой дублёнке с романтично поднятым воротником. Называлась книжка тоже романтично – примерно так, как ежегодно называлась треть подобных книжек, издаваемых на неохватной территории Советского Союза: «Дом за зелёной калиткой». А две книги – это вам не кот начхал. Две книги – это солидный творческий багаж и основание прямиком двинуть в Союз писателей СССР.

Для поступления в Союз писателей нужны были две рекомендации. Одна сгодилась местная, от уважаемого пожилого ташкентского автора. Вторую следовало получить от какого-нибудь московского туза, да только где его взять? И тут свезло: в Ташкент приехал Владимир Амлинский. В те годы он был известным прозаиком, регулярно печатался в той же «Юности» и, кажется, даже состоял в редакционном совете журнала – словом, правильная кандидатура. За меня замолвил словечко тот же Виктор Славкин, и в назначенный час я появилась в вестибюле гостиницы «Узбекистон», куда поселили столичную знаменитость.

Амлинский скучал, развалившись в кресле. На столике перед ним стояла рюмка коньяку. Ему хотелось совершить паломничество на Алайский базар, накупить там лепёшек, дыню, винограда, шашлычка поесть – словом, вкусить те райские блага, ради которых в Ташкент и приезжали столичные литераторы. Вот где бедный северный человек ошалевал, стопорясь посреди фруктовых рядов, вдыхая пряный сизый дымок шашлыков, что стелился над мангалами.

«Ну, давай, читай, – сказал Амлинский. – Пару абзацев».

Я принялась читать, завывая и размахивая рукой. «Руки пианиста, – говорила моя учительница, – должны превалировать в облике. Они спасают любую идиотскую мысль». Вокруг меня крутилась гостиничная суета: галдели какие-то люди с чемоданами, уборщица возила швабру у моих ног, в динамиках плескались узбекские макомы… Кто бы другой стушевался, я лишь повысила голос и рукой замолотила уже как мельница: это был выигрышный, на взгляд автора, диалог из повести, где взрослый внук препирается с бабкой на умеренно одесских оборотах.

«Стоп, – сказал Амлинский. – Что это значит: «красные от борща пальцы»?

«…от борща», – растерянно пояснила я.

«Почему они – красные?» – уточнил он, скучнея лицом.

«Ну, там же… свёкла, – промямлила я, – в борще».

«Вот и пиши: «свекольные пальцы».

Небо раскололось над моей творческой личностью. И тот, кто спихнул меня когда-то в мутный литературный водоворот, сверху, с Олимпа, что ли, посыпал свекольными пальцами щепотку разума и смысла на мою небесталанную макушку.

Оказывается, написанные строки можно улучшать, уточнять, подрезать, исправлять – вон оно как!

Потом я трижды переписала несчастную повестушку, полностью её загубив. Я упивалась возможностью углядеть и выцепить неловкие обороты, невнятные определения, ненужное многословие, – наслаждаясь и мучаясь над текстом, то мягким и податливым, то безнадёжно окаменелым. Да я с полгода вообще ничего не писала! – только переписывала и переписывала…

Владимир Амлинский начеркал мне на выдранном из блокнота листке рекомендацию в Союз писателей. На прощанье сказал: «Ты вообще-то девка огневая, небесталанная. Если сумеешь прикрутить огонёк под задницей, может, что-то с тебя и получится».

Это я сумела…

Пианистическая выучка, многочасовой терпеливый труд за клавиатурой – самое выгодное вложение в мою литературную судьбу, самое плодоносное наследство.

На моё несчастливое счастье, родилась я в семье с авторитарным отцом, деспотом – в отменно воспитательном смысле этого слова. Отец у меня был очень строгих правил господин. Да я и сама по этой части оказалась не лыком шита и с головой ушла в запой… как это получше-то сказать?.. иссушающей тяги к самовыражению через слово. С юности оказалась запряжена в тягловую эту повозку. И никакие любови, ни первый неудачный брак, ни рождение детей на моей рабочей готовности (вечной рабочей готовности!) – никак не сказались. То, что подспудно я считала проклятием своего детства, закованного в панцирь ежедневного долга, обернулось внутренней свободой творчества, работой взахлёб, бесконечным бдением над текстом, когда уже не замечаешь, что там – рассвело? стемнело? а который час? Когда чувствуешь только свою спартанскую собранность и волю, свою солдатскую выучку, долгий вздох – освобождение в конце проделанной работы и нетерпение в преддверии работы будущей. Вероятно, кто-то из психологов назвал бы это детской травмой принуждения к труду.

Полагаю, в этом – основная удача моей жизни.

Словом, в непристойно юные года меня приняли в Союз писателей СССР.

В Москве, в ТЮЗе была поставлена пьеса по моей повести «Когда же пойдёт снег?». Ну и всё такое прочее, о чём я уже писала раз двадцать в разных своих книгах.

После окончания консерватории я стала свободным литератором; никому не подвластной, вполне самонадеянной особой. Мне было чем гордиться – с шестнадцати лет я зарабатывала на жизнь сама, и зарабатывала тем, что хотела и умела делать: сочиняла и вела литературно-музыкальные передачи на радио; бесконечно выступала от «Общества книголюбов» перед самыми разными аудиториями – от питомцев колонии для малолетних преступников до аспирантов Института русского языка и литературы. Вела литературное объединение. Переводила классиков узбекской советской литературы. И как в том анекдоте, в котором претендент на королевский трон собирался немного шить по ночам, – на полставки работала концертмейстером в музыкальной школе.

Так что учиться писательскому ремеслу пришлось самой, всё у тех же добрых старых учителей: Чехова, Бунина, Толстого, Набокова… да пяток любимых американских писателей, да кое-кто из англичан, да кое-кто из латиноамериканцев… Ну и ещё кое-какая неслабая компания.

И знаете, права, права Доротея Брандт, воспитатель плеяды упорядоченных талантов: в молодости, советует она, читать надо подряд всё, что подвернётся, – романы, повести, пьесы и стихи, неважно – плохие ли, хорошие. Как можно больше надо проглотить страниц, вчитать в себя чёртову пропасть слов, – впоследствии это пригодится. Впоследствии массы всякого-разного текста (крутого теста), как посеянные зубья дракона, взойдут самыми неожиданными всходами.

С осознанием качественной разницы между книгами моих литературных богов и моими собственными текстами пришёл страх, настоящий, пронизывающий: а ну как не получится? А ну как следующий рассказ, следующая повесть не напишется, не выйдет? И все увидят, все поймут…

Так оно и осталось на всю жизнь.

У каждого литератора есть в воображении собственные непокорённые вершины, которые он никогда не одолеет. Никогда. Хотя в любой его книге непременно окажутся несколько сцен, пара ярких характеров, десятка два описаний степи или моря, неба, леса и гор, за которые ему нигде и ни перед кем стыдно не будет. И это нормальный творческий путь, нормальное творческое состояние. Вечная история: страх писателя перед океаном уже написанных книг. Первая половина жизни – страх перед написанным, вторая половина жизни – усталость от написанного лично тобой. Об этом не предупредит ни в одном своём полезном пособии ни один добровольный инструктор по созданию гениальных литературных текстов. Он не напишет, как быть с ежедневной предрассветной тоской, ибо нет у него совета, что с этим делать.