Про зло и бабло - Макс Нарышкин Страница 3

— Сергей-мученик? — удивились хором старухи. — А кем вы ему приходитесь?

Черный гость осуждающе покачал головой и пригрозил обеим сиделкам длинным пальцем:

— Не по-христиански толкуете, мамаши. Ежели я никем не прихожусь Сергею Олеговичу, так получается, я и не обязан навестить его в трудный час? — он наклонился и подтянул к себе предложенный Антониной табурет.

— Он ведь и вам никем не приходится, однако вы за него душою болеете, верно? Почему же такого права должен быть лишен я? Или не болеете? — иронично справился он, щуря глаз.

Дотошливый нынче гость пошел. Задаешь ему один вопрос, он тебе отвечает тремя. Смутились сиделки.

— Он плох, — устыдившись своих расспросов, сказала Ангелина. — Священник уже в пути.

— И тем важнее для меня повидать больного именно сейчас, — жестко произнес незнакомец, с некой затаенной опаской поглядывая на огромный блестящий самовар.

Старушки его взгляд расценили как возможность оттянуть время, чем незамедлительно воспользовалась одна из них, более смышленая Антонина.

— А не угодно ли будет выпить чайку? Ангелина Матвеевна заваривает чудный чай из мяты и смородины. А прибудет священник и…

— Вы, кажется, меня не понимаете, бабушки, — повторил незнакомец улыбку и хрустнул суставами в ладонях. — Я тысячу раз подряд согласился бы выпить с вами чаю, тем более что он наверняка хорош на вкус, но обстоятельства вынуждают меня отказаться и снова попросить, чтобы вы немедленно проводили меня наверх.

— Но священник уже скоро будет… — сделала неловкую попытку продолжить спор старшая из сиделок, но у нее ничего не вышло.

— Значит, у меня есть пара минут, — вывел из услышанного гость. — Проводите меня к мученику, я облегчу его боль, а там, кто знает, кто знает…

— Откуда же вы? — прошептала Антонина, бредя€ следом за мужчиной, который ориентировался в приюте, как у себя дома.

Незнакомцу, видимо, надоели расспросы, поскольку он остановился. Вперив в навязчивую старуху острый взгляд, он сообщил:

— Я из нотариальной конторы, если угодно. Сергей Олегович изъявил желание кое-что завещать мне, — он приложил палец к губам. — Только тсс!.. Дом на Москве-реке. Половину мне, половину приюту. Дядя он мой, дядя. Неровен час преставится, бумаги не подписав, вас за это по головке не погладят. И я не поглажу, что наиболее вероятно. А теперь, если позволите…

Объяснение решительно меняло дело. Старухи засуетились и, не дожидаясь прибытия священника, повели неожиданного гостя наверх.

— Он рядом… — поднимаясь по скрипучей лестнице и тяжело дыша, доложила Ангелина. — В комнате…

— Номер двенадцать, — закончил за нее неизвестный, чье одеяние из-за слабой освещенности коридора почти сливалось с полумраком, — я знаю. А теперь, когда мы дошли, я попрошу вас подождать снаружи. Дело в первую очередь касается меня все-таки… Опять же, священник придет, а встретить его некому. О вашей негостеприимности пойдет недобрая молва.

Оставшись в коридоре, сиделки подумали, пришли к выводу, что хуже Сергею незнакомец уже не сделает, лучше — хотелось бы, но… скорее всего, тоже, а потому спустились вниз к самовару.

…что в тот миг, когда придется расставаться с миром, когда душа выберется из проклятого, приевшегося ей за годы страданий тела, когда она поднимется вверх и будет еще некоторое время кружить, раздумывая, как поступить ей дальше и куда податься, рядом не окажется священника, способного указать ей верную дорогу.

Старушки клялись, что звонили в церковь и что батюшка уже в пути. Но хватит ли мужества у батюшки добраться до заброшенного приюта в такую непогоду? — вот вопрос, которым мучился в последние минуты своей жизни Сергей Старостин, более известный в миру как Сергей, Олегов сын, а еще более как Сергей-мученик.

Вспышки молний то и дело освещали убогое убранство его комнаты: стул с деревянным сиденьем, лоснящимся от многих лет службы, да потрескавшейся спинкой, крест над входом, почерневший от старости, ровесник, наверное, стула, да никелированная дужка кровати. Это все, что мог видеть лежащий мужчина средних лет, готовящийся предстать перед судом Божьим и рассчитывающий на райские кущи. Вот то, что останется в памяти Сергея Старостина, завершившего свой совершенно несправедливый путь на земле. Как истинный православный, он никогда не сетовал ни на нищету, ни на тяжесть жизни, ни на болезни. Все, что ниспослано тебе в жизни, ниспослано Богом. Каждого в этом мире Господь проверяет на крепость духа, но не каждый это понимает, а потому одни, понимающие, принимают муки смиренно, стоически, другие же клянут и судьбу, и семью, в которой суждено было родиться для такой судьбы, и самого Бога, который-де все слышит, все видит, но насылать проклятья продолжает. Он испытывает человека до последнего дня его жизни, и вся беда в том, что не каждый из людей, даже поняв эту истину, хочет ее принять.

— Господи, — шептали бескровные Сергеевы губы, — дай мне вполне предаться Твоей воле…

Как и всякий человек, умирать он не хотел, потому что сумел познать и оценить и любовь, и вкус хлеба, и приятную негу в постели. Но как человек православный, Сергей по фамилии Старостин смерти не боялся. Он страшился лишь того, что не будет рядом священника, который мог бы принять его.

Превозмогая боль, Сергей повернул голову к окну и посмотрел в него, черное, заливающееся слезами дождя.

Тихо и коротко завыв, скорее от боли, вызванной движением, нежели от тяжелого предчувствия, больной разжал кулак и посмотрел на ладонь. Последний час он так сжимал руку, что крест вдавился в кожу и сейчас лежал, словно в специально предназначенном для него футляре с углублением.

Звать старушек бессмысленно. Если бы священник пришел, он был бы уже здесь. Как заставить болезнь отступить хотя бы на десять минут? Хотя бы на пять?..

Да еще эта ночь… Как жутко, как не хочется умирать в такую ночь. Почему не тихое сентябрьское утро, когда свежий прохладный ветер, пахнущий мятой и желтой листвой, когда на подоконник садится воробей и, постукивая клювом по выщербленному подоконнику, сочувствует? Вечером умирать все-таки грустно. Завтра наступит новый день, ты его уже не увидишь, и оттого грусть. Утром все-таки спокойнее, потому что дата вчерашняя уже перевернута, листок Макаркой скурен, а до завтрашнего утра далековато. Вечер же — ни туда, ни сюда, не по-людски получается: и этот день не закончился, и новый еще не наступил…

За этими мыслями, переполняющими умирающего болью, страхом и тоской, и застал его скрип двери, возвещающий о том, что в комнату кто-то входит. Старостин приподнял голову и вгляделся в того, кто прервал, слава Богу, его такие страшные мысли.

— Пресвятая Богородица!.. — хрипло вскричал он, вкладывая последние силы в этот крик. — Старухи от страху из ума выжили!.. — опустив голову на подушку, он заплакал так горько, как может плакать умирающий. — Они привели к моей постели католического священника…