Тюльпан - Ромен Гари Страница 3

— Посмотрим-ка зубы. Хм! У вас душа есть?

— Нет. И не было. И не знаю, что это.

— Политические убеждения?

— Мои? Вы, кажется, принимаете меня за свободного?

— Но вы же победили в войне.

— Когда война окончена, Господин, есть побежденные, которых освободили, но не победители.

— Покажите-ка еще раз ваши зубы. Что вы думаете о капитализме?

— Спина, Господин, вот на что стоит взглянуть. Сокровенная спина. Вот вам моя спина.

— Что вы думаете об империализме?

— И руки, Господин, взгляните на руки. У вас есть завод? Угольная шахта? Тогда я — тот, кто вам нужен.

— Вы уважаете банки?

— Pukka Sahib! Каждый раз, как иду мимо, крещусь, честное слово.

— Вы патриот?

— Глубочайший. Националист до кончиков ногтей. И к тому же недавно испросил у правительства Штатов натурализацию.

— А не думали вы поднять бунт, разрушить политический и административный строй этого государства?

— Нет, Pukka Sahib, я молод и готов подождать, пока он разрушится сам.

— Ну, вы меня немного успокоили. Можете продолжать свою историю.

— Спасибо, Pukka Sahib. Будьте благословенны, мой Господин. Осмелюсь ли я просить чести нести ваш портфель?

— Вот.

— Тысяча благодарностей, мой Господин… Да пребудет Аллах с вами, как ястреб.

Тюльпан лежал на спине, закинув руки за голову, и разглядывал потолок: влага вывела на штукатурке острова и континенты, целую вселенную, запутанную и темную. «Как будто одной нашей мало». Он с неприязнью рассматривал особенно расплывшееся и сальное пятно. «А ведь оно хочет быть гегемоном. Воображает, что у него духовная миссия на потолке…» Он закрыл глаза: «Это становится навязчивой идеей». Скрипнула дверь, и на чердак вошла Лени с корзиной. В шестнадцать лет у нее была совершенно невероятная для истории дубильного производства кожа, рыжие волосы и невинные глаза ее матери-стриптизерши, которую дядя Нат хорошо знал по Берлину, по ночному клубу, где работал портье. «В те времена добрые люди одержали победу в войне, гнусный агрессор лежал разбитый в пух и прах, и свободные народы собрались наконец построить лучший мир — мир справедливости и уважения к личности; они собрались наконец переписать учебники истории, перевоспитать победителей в побежденных, всем дать хлеб, работу и свет…»

Тюльпан что-то цедил сквозь зубы, беспорядочно размахивая руками, будто ловил мух.

— Патрон, не изводите себя, — сказала Лени. — Перестаньте все время думать об этом.

— О чем — об этом?

— Вы прекрасно знаете, о чем. Вот, я принесла завтрак.

— А чего-нибудь выпить — для бедного негра?

— Бедный негр уже выпил достаточно.

Дядя Нат долго сетовал на нравы нынешней молодежи, ее претензию на всезнание, всепонимание и на ее склонность водить стариков родителей за нос. «Вы видели что-нибудь подобное? Если б я говорил так со своим бедным отцом, он бы в гробу перевернулся, причем дважды. Я всегда очень уважал своего бедного отца. Когда он приходил домой, то часто сажал меня на колени, и моя бедная мать всегда говорила: „Ну же, поздоровайся с хозяином…“»

— Вставайте, патрон. Умойтесь, зубы почистите.

— Не хочу, — пробормотал Тюльпан.

— Мы ведем жизнь очень скромную, библейски скромную, — с пафосом вмешался дядя Нат. — Ах! Нынешние дети — у них совсем больше нет сердца, совести, души. Если б я был такой юной девушкой, как она, и если б у меня был такой почтенный отец, как я, отец никогда не чистил бы башмаков, он был бы всегда одет в белый лен и целый день читал бы Библию, сидя под синим небом на белом-белом хлопковом поле среди курчавых барашков. Я знаю, что бы я делал, если б был хорошенькой девушкой, такой ладной, как она…

— Где мыло?

— На шкафу когда-то был кусок, точно. Но, думаю, мыши его уже сожрали.

— И все-таки умойтесь, патрон… Вот. Нельзя опускаться. Мы не в Бухенвальде, здесь…

— Нет, — проворчал Тюльпан, — мы в деревушке по соседству.

— Что?

— Ничего.

— Чья это зубная щетка?

— Как это — чья? Наша.

— Ею мешают сахар, — пояснил дядя Нат.

— Ну, тогда хоть прополощите рот, патрон. Ну, ведь лучше стало? Ладно, я бегу. Буду позировать для той рекламы бюстгальтеров.

— Голая?

— Только грудь!

Дядя Нат сунул голову под одеяло, Тюльпан взял сэндвич и принялся жевать. «Это не Бухенвальд ужасен, и это не Бельзен [7]я никогда не смогу забыть». Он продолжал рассеянно жевать. «И не Дахау, тот город с тридцатью тысячами жителей, обреченных на пытку. Нет, не их, а соседнюю деревушку, где люди жили весело, работали в поле, вдыхали запах сена и горячего хлеба…» Он смахнул крошки в ладонь, бросил их в рот. «Деревушку с ее ребятишками, которые бегали в поле рвать маргаритки; с ее женщинами, певшими колыбельные своим крохам; с ее стариками, тихо дремавшими на лавочках у домов, и с ее крестьянами, которые поили свою скотину, гладили своих собак, любили своих жен…»

— Это немецкая деревушка, мой друг. Мы на такое не способны. Прекратите надоедать мне и ступайте своей дорогой.

— Мы все там живем, Pukka Sahib. Мы живем в соседней деревушке, мы слушаем музыку, мы читаем книги, мы строим планы на отдых у моря, мы все живем в соседней деревушке; совесть — это всего лишь вопрос километров.

— Зачем же тогда, по-вашему, мы воевали?

— Чтобы защитить мир нашей деревни и радость наших детей. И вот мы вернулись и снова сидим на солнышке, счастливые, слушаем привычное мычание стада, бредущего домой, глядим на пыль, тянущуюся из-под копыт к заходящему солнцу. И тогда улыбка, глупая, самодовольная улыбка появляется на наших лицах, словно стервятник, который всегда возвращается на свою ветку. И какое нам дело, что остальной мир — это бесконечное поле медленной смерти, огромный Дахау, семейный Бухенвальд? Лишь бы в нашей маленькой деревушке пели птички и резвились крольчата.

— Давайте, патрон, поешьте немного. Вы ж не собираетесь извести себя, ведь нет?

— Не собираюсь, дядя Нат. Я думаю.

Тюльпан размешал зубной щеткой сахар в кофе. «Немного бы мужества, и можно было б объявить голодовку в знак протеста против проклятой деревни, маленькой счастливой деревушки, которая дремлет за границами мировой нищеты. Если б немного мужества». Он ухмыльнулся.

— Что такое, патрон? Что смешного?

— Ничего. Я думаю.

Он отпил немного кофе. «Можно было б даже запустить какое-нибудь великое движение под славным лозунгом вроде „Долой изоляционизм [8]совести! За солидарное и неделимое человечество — объединяйтесь! Против маленькой деревушки по соседству — объединимся и вперед! Мы хотим, чтобы человек скорбящий стал наконец человеком действующим!“ Таких лозунгов — пруд пруди». Тюльпан задумчиво сделал глоток и вдруг застыл с чашкой в руке.