Волчий блокнот - Мариуш Вильк Страница 3

6

Соловки невелики, за день пешком обойдешь — будто специально созданы для того, кто не признает иного средства передвижения, кроме собственных ног. И жителей тут ровно столько, чтобы за несколько зим со всеми перезнакомиться. Идеальное место для созерцания: природы, истории, людей, событий. Человеческий взгляд здесь способен охватить процессы, которые там, в России, происходят на огромных территориях и потому плохо уловимы. На Соловках страну видно, будто на ладони, в миниатюре: имеются и власть, и церковь, и культура (музей), и маленький бизнес, и местная мафия, есть больница, музыкальная школа, бычья ферма, частные коровы, лесоперерабатывающее предприятие, небольшая фабрика агар-агара, а также милиция и СИЗО (суд, правда, прилетает лишь от случая к случаю). Есть на Соловках и собственная газета «Соловецкий вестник» (редактирует которую правнучка Евгения Пшегодского, сосланного на Урал поляка), и местное радио (которым заведует бывший приятель Владимира Высоцкого), а также три гостиницы, молодежный клуб и бар с дискотекой по субботам. Коммунальные службы, впрочем, переживают кризис, зато неплохо развито браконьерство. Бурлит на Соловках и личная жизнь, не утихают политические свары в бане, а уж легендарное русское пьянство приняло масштабы просто апокалиптические. Так что достаточно присесть на завалинку, прислониться спиной к прогретой весенним солнцем деревянной стене, пустить мысли на самотек, не сковывая их рябь, — и глядеть, и слушать, и молчать.

7

Напротив моей завалинки — по другую сторону залива Благополучия — стоит монастырь: стены-циклопы, слезящиеся глыбы, в тени подернутые льдом… сверкают. Когда звонят к заутрене, позади монастыря встает солнце, высекая в небе черные силуэты башен, куполов, крестов, словно вырезая на синем фоне их контуры, потом, в обеденную пору, оно слегка подсвечивает сбоку, обрисовывая фактуру камня, разлагая свет и тени, а вечером, когда братья на сон грядущий поклоны кладут, заходит за Бабью Луду, обливая фасад розовым, пурпуром или золотом, в зависимости от погоды и ветра.

Вот как раз бьют колокола, из монастыря с пением появляется пасхальная процессия — хоругви, иконы… Ветер ладаном пахнет, дергает монахов за полы ряс, треплет бороды, брызжет святой водой. Среди маленьких фигурок на фоне каменной стены я различаю персонажей, каждый из которых имеет свой собственный сюжет, каждый заслуживает собственной повести, но здесь я вплетаю всех в одну фразу, потому что идут они вместе: во главе процессии наместник Иосиф, за ним старец Герман, исповедник монахов (который однажды посоветовал мне не зачитываться философами — а то полысею, — добавив, что истинная философия есть размышления о смерти), дальше следуют отец Зосима, еще пару лет назад таксист, сегодня — монастырский эконом, и молоденький Савватий, первый соловчанин, постригшийся в монахи, иноки Филипп, Елисей, Наум и Лонгин, некогда московский журналист, ныне редактор монастырского издательства, Андрей и Иов, в светской жизни инженер-агротехник, в монашеской — ухаживает за коровами, далее Иоанн и Брат, бывший архитектор, проектировавший кишиневский Дом Советов, а теперь резчик поклонных крестов, возрождающий древнее поморское искусство, за ним Петя, Михаил и Димитрий, в недавнем прошлом анархист-фанатик, сделавшийся мистиком и убежденным аскетом, рядом Кузьма бредет, когда-то классный футболист, член сборной, превратившийся в сумасшедшего инвалида, следом Борис с Глебом, оба иконописцы, наконец путники, одержимые, местные бабы и заезжие гости.

Скрылись из виду. Колокола смолкли. Солнце припекает все сильнее, у монастырской стены слоняется Вова, пьяный. Здесь на Соловках Вовка родился, здесь вырос и здесь запил. Острова он покинул лишь однажды — забрали в армию, в Легницу. Там, в далекой Польше, он первый и последний раз видел живую яблоню. Сам мне рассказывал, как всей ротой солдаты обрывали еще зеленые плоды, как потом жрали, словно картошку, и как их потом несло… Теперь Вова только блюет. Варвара его подняла, добрая баба. Дочь зэка: поиски отцовских следов завели ее пару лет назад на Соловки. Здесь путь обрывался, а Варвара осталась. Дали ей комнату с кухней в бывшем бараке СЛОНа. Вова хотел жить с Варварой как с женой, но потом все как-то само собой рассосалось, и они превратились в собутыльников. Нетвердой походкой, поддерживая друг друга, они уходят из моего поля зрения. Пошатываясь, покидают этот абзац….

…кто живет в пустыне и в безмолвии, свободен от трех искушений: от искушения слуха, языка и взора…

Антоний Великий

Услыхав, что я собираюсь про него писать, он сам принес мне эпиграф. И попросил запереть в одном абзаце, словно в келье.

— Абзац, Мар, — это в самый раз, чтобы о человеке рассказать. Хотя, в сущности, и так соврешь, потому что о людях следует молчать.

Его худое лицо, будто вырезанное из твердой породы дерева, скрыто бородой с прожилками седины. Волосы до пояса, черные, сухие, блестящие, перевязанные пурпурной ленточкой. Молдавский болгарин, бывший архитектор. Женат, двое детей: трехлетний Никита и семнадцатилетняя падчерица Елена. Они живут на Сельдяном мысе, по соседству с нами — в здании бывшей биостанции. Мы дружим. Брат носит черный подрясник, отчего многие — и приезжие, и местные — принимают его за монаха, — что вызывает негодование настоятелей, особенно Зосимы, который порой фыркает:

— Тоже мне монах, с бабой живет!

На самом деле вот уже второй год Брат живет с женой «как с сестрой», словно святой Иоанн Кронштадтский. Недавно он перенес тяжелую операцию на сердце. Господь оставил его в живых. Людям не доверяет, местную пьянь именует «тьмой» — продавшейся бесам и проклятой. Презирает и братию, «наставляемую темными молдаванами». Дело в том, что из Кишинева родом — к возмущению русских паломников — старейшие соловецкие монахи, Герман и Зосима. Брат, хотя и вырос в Молдавии, считает себя болгарином и подчеркивает, что именно с них, болгар, началось просвещение Руси! Твердит, что братия пребывает в монастыре лишь телом, оставив сердца в миру, в то время как он, хоть и обитает за монастырской стеной, душой весь внутри. Все это обостряет конфликт Брата с отцом Зосимой и Германом, заправляющими в монастыре в отсутствие наместника, который больше сидит в Москве. Зимой настоятели хотели на Брата донос написать — в Псковско-Печерскую лавру, его духовнику, старцу Иоанну, — будто «разбойник и братию во искушение вводит», но наместник не благословил. Поэтому ограничились тем, что публично заклеймили Брата с амвона. По имени, правда, не назвали, но пальцем ткнули — мол, ходит тут один, поучает братию, лже-монах, гордыней обуянный… Что ж, истинно раскаявшиеся грешники частенько подвергались в монастырях преследованиям, вспомнить хотя бы историю Нила Сорского, которому подражает Брат. Он тоже мечтает о собственном ските, например, в Филипповской Пустыни, а может, на Заяцких островах… А пока суть да дело, вырезает кресты. Ибо крест — это целый мир, даже более того — путь к вечности. Начинал Брат с крестов поклонных. Сперва под Секирной горой поставил, где узников с лестницы спускали привязанными к бревнам. Затем на Анзере под Голгофой, в лагерные времена обильно умытой кровью. Наконец вырезал самый большой — хотел установить в Заливе Благополучия, напротив Святых Врат, прямо в воде. Но не тут-то было! Начались теологические споры, препирательства и интриги, затем дело застопорилось, все стихло, а крест второй год лежит навзничь, постамент валяется под дождем и снегом. То же самое с иконостасом для Никольской церкви. Принялись за работу, шумиху подняли: все толпами ходили смотреть — коммерсанты, туристы, спонсоры. Даже рубли какие-то капали, доллары. А потом все заглохло, вот как с крестом. Неоконченные царские врата стоят в мастерской — нет средств. Что дальше, неизвестно. Наместник появляется на Островах все реже. Настоятели запретили монахам к Брату ходить. И кормить. Хорошо хоть жена, Надежда, зарплату в музее получает. А сам он с послушником Николой, молодым ксилографом из Москвы, режет теперь кресты по старым северным образцам — каргопольским, шенкурским, вельским, яренским, сольвычегодским. Завораживающие, словно навязчивая идея, лабиринты молитв. Брат так мыслит — массивом дерева, геометрическими формами. Нескончаемые символы, знаки, буквы. Орнамент из молитвенных текстов. Язык как украшение. Смерть языка. Распятие Слова! Поистине византийство XXI века. Или современный исихазм. Кресты удивительные. И большие, и поменьше, и совсем маленькие, для путешествия и в келью, алтарные и наперсные, складные, вкладные, покаянные, паломнические, постные, поминальные, морские (в форме якоря), молитвенные, перевернутые и четырехконечные. Больше сотни. И нет двух одинаковых. Работали они с Николой во время Великого поста, в полном уединении. Даже в баню не ходили — семь недель. Молитвой и постом жили. В келье.