Мое столетие - Гюнтер Грасс Страница 3

Пражане, которых раньше так хвалили, очень нас разочаровали, особенно их нападающие. Слишком много передач назад, слишком лениво — в штрафной площадке. Позднее все говорили, что героями дня были Стани и Ризо. Но это неправда. Вся команда сражалась как один человек, хотя Бруно Станишевский, который у нас назывался Стани, уже тогда дал нам понять, что с ходом времени сделают футболисты польского происхождения для немецкого футбола. Поскольку я еще долго оставался активным членом нашего правления, в последние годы отвечал за кассу, нередко присутствовал при играх на выезде, застал еще Фрица Щепана и его зятя Эрнста Куцорру, следовательно, видел в игре Шалькера Крейзеля и наблюдал его величайшие триумфы, могу спокойно сказать: начиная с альтонской встречи, немецкий футбол шел вверх и только вверх, причем не в последнюю очередь благодаря той радости, с которой играли онемеченные поляки, той Угрозе, которую они составляли для любых ворот. Но вернемся в Альтону: хорошая получилась игра, хотя и не очень великая. Но уже в те времена, когда УИMЛейпциг вполне однозначно и бесспорно числился чемпионом Германии, не один журналист пытался разогреть свой супчик в кухне легенд. Во всяком случае, тот слух, что пражане провели всю предыдущую ночь в объятиях женщин на Санкт-Паули Репербани по этой причине, особенно во втором тайме, так слабо атаковали, оказался именно слухом. Собственной рукой беспристрастный господин Бер написал мне следующее: «Победили сильнейшие!»

— У нас, в Херне, это началось еще до Рождества.

— Это все шахты Гуго Стиннеса.

— А обнуливать вагонетки на харпеновских рудниках, если какая не доверху наложена или попадется самая малость нечистого угля…

— Да еще вдобавок и штраф платить…

— Совершенная правда, господин горный советник. Только чтоб забастовать, да кто забастовал-то, терпеливые горняки, тут уж виновата эта червивая хвороба, которая разошлась по всему краю, а правление делало вид, будто это ерунда, когда чуть не пятая часть всех шахтеров…

— Ежели ты меня спросишь, так могу тебе сказать, что от этого червя даже шахтные лошади и те…

— Да ты что, эту заразу принесли нам поляки…

— А бастуют все, и польские шахтеры тоже, хотя, как вам известно, господин горный советник, их вообще-то легче легкого успокоить…

— Водкой…

— Экий вздор. Насчет выпить они все друг друга стоят…

— Во всяком случае штаб забастовки ссылается на Берлинский мирный протокол восемьдесят девятого, короче, на нормальную восьмичасовую смену…

— Дак этого же и нет нигде… Всюду продлевают время подъема…

— А у нас в Херне мы аж десять часов сидим под землей…

— Ежели ты меня спросишь, так это обнуливание, которое все чаще и чаще…

— Сейчас бастует около шести десятков…

— А вдобавок они снова завели черные списки…

— А в Везеле стоит пехотный полк 57, повышенная боевая готовность и всякое такое…

— Вздор вы все говорите… До сих пор по всему бассейну видны только жандармы…

— А у нас в Херне они всех горных чиновников, ну, вроде вас, заставили носить нарукавную повязку и дали им всем дубинки все равно как полиции…

— И прозывают их Пинкертонами, потому что американец Пинкертон первым додумался до такой хитрости…

— А раз теперь всюду всеобщая забастовка, Гуго Стиннес и надумал закрыть свои шахты…

— Вот и в России сейчас что-то такое вроде революции…

— А в Берлине товарищ Либкнехт…

— Ну, тут сразу вмешалась армия и начала палить…

— Как на юго-западе, там наши раз-два и разделались со всеми готтентотами…

— Словом, теперь бастует сотни две шахт…

— Подсчитывали, оказалось восемьдесят пять процентов.,.

— Но до сих пор все проходит вполне мирно, господин торный советник, потому что само профсоюзное начальство…

— Это вам не Россия, у них революция все крепнет и крепнет…

— Вот поэтому товарищи в Херне для начала разобрались со штрейкбрехерами…

— Раз Стиннес до сих пор не желает идти ни на какое соглашение, можно опасаться, что…

— А теперь в России военное положение…

— Зато наши парни загнали этих самых гереро и прочих готтентотов прямо в пустыню…

— А вот Либкнехт назвал рабочих в Петербурге и в нашем угольном бассейне героями пролетариата…

— Между прочим, с японцами русские так быстро не сладят…

— А у нас в Херне они уже стреляли…

— Но только в воздух, только в воздух…

— В воздух — не в воздух, а все побежали…

— От ворот шахты через площадку перед воротами…

— Нет, господин советник, это не военные, это только полиция…

— Полиция не полиция, а бежать мы бежали…

— Пора мотать отсюда — вот что я сказал Антону…

Уже мой отец по заданию одного бременского пароходства работал в Касабланке и Марракеше, причем задолго до первого марокканского кризиса. Человек вечно озабоченный, человек, которому политика и особенно правящий на расстоянии канцлер Бюлов омрачал балансы. Мне, как его сыну, который худо-бедно удерживал на плаву наш Торговый дом при сильнейшей конкуренции со стороны французов и испанцев, однако без всякой охоты вел повседневные дела с фигами и финиками, шафраном и кокосовыми орехами, а потому охотно покидал контору ради чайного домика, да и вообще для развлечения слонялся по базарам, вечные разговоры о войне за обедом и в клубе представлялись скорее смешными. Вот и неожиданное посещение кайзером султана я наблюдал лишь издали, так сказать, сквозь иронический монокль, тем более, что и сам Абд Аль Азиз умел реагировать даже на пренеприятный государственный визит достойным удивления спектаклем, ограждать высокого гостя живописной лейб-гвардией и английскими агентами, а втайне добиваться благосклонности и защиты со стороны Франции.

Несмотря на весьма комичные накладки при высадке — баркас с сувереном на борту чуть не сделал оверкиль, — явление кайзера получилось весьма эффектным. На взятом напрокат и явно взволнованном арабском скакуне он, твердо держась в седле, въехал в Танжер. Даже народное ликование было обеспечено. Но наибольшие восторги вызвал шлем кайзера, испускавший световые сигналы в соответствии с лучами солнца.

Позднее в чайных домиках, хотя и в клубе тоже, циркулировали карикатуры, на которых изукрашенный орлом шлем вел оживленный диалог с кайзеровскими усами за отсутствием всех остальных черт лица. Вдобавок карикатурист — нет, нет, это был не я, это был художник, которого я знал еще по Бремену и который имел тесные связи с художественным народцем из Ворпсведе— исхитрился так подать шлем и закрученные усы на фоне марокканских кулис, что купола мечетей и их минареты живо гармонировали с закруглениями богато изукрашенного шлема и его острием.