Форсайты - Зулейка Доусон Страница 3

– Флер, милочка! – Для человека, разменявшего девятый десяток, голос, который принадлежал Уинифрид Дарти, урожденной Форсайт, родной тетке Флер, звучал вполне бодро.

Флер чуть отвела трубку ото рта – чтобы голос не выдал ее душевного состояния, распроститься с которым она пока что не была склонна.

– Здравствуй, Уинифрид!

Флер уже давно обходилась без всяких добавлений к именам родственников, как своих, так и Майкла, делая исключение только для своей матери. Называла тетку просто Уинифрид; по именам обращалась и к родным Майкла. Даже свекровь была для нее просто Эм, и нельзя сказать, чтобы сиятельная леди Монт была против этого уменьшительного имени. Что касается Уинифрид Дарти, в своей еще молодости усвоившей ту же манеру – что по тем временам было достаточно смелым поступком – и в течение нескольких сезонов собственную мать называвшей Эмили, – то она только приветствовала устранение прибавки к своему имени, считая, что она только старит ее.

– Флер? У тебя голос звучит так, будто ты говоришь откуда-то издалека. Ты не больна? Или это просто что-то с телефоном?

Флер повысила голос:

– Так лучше?

– Да, да! Вот какая у меня к тебе просьба – не могла бы ты попросить Майкла позвонить мне сегодня, когда он вернется вечером из парламента. Если, конечно, у него найдется для этого минутка.

Флер была озадачена.

– Конечно… Но… Ты, надеюсь, не забыла, что мы ждем тебя сегодня к ужину?

– Нет, моя прелесть, этого я не забыла.

В голосе Уинифрид проскользнуло раздражение. После того, как она переболела зимой ревматизмом, да еще весной два раза упала – без особых, впрочем, последствий, – она стала излишне чувствительна к своему возрасту, всюду ей чудились какие-то намеки на этот счет.

– Мне просто нужно посоветоваться с Майклом по одному поводу и не хотелось бы заводить разговор при постороннем человеке.

– Понимаю. Конечно, я скажу ему. Уверена, что он улучит минутку и позвонит тебе.

Уинифрид смягчилась. Не хватало еще превратиться в то, что всю жизнь она терпеть не могла, – в сварливую старуху. Как говорится, старость не радость.

– Кстати, что представляет из себя твой гость? – спросила она уже теплее.

– Понятия не имею.

– Да? Он что, умом не блещет?

Вопреки своему настроению, Флер улыбнулась.

– Пока что я с ним еще не знакома. Вчера мы ждали его к чаю, но, вместо этого, он прислал слугу с огромным букетом и нижайшей просьбой извинить его хозяина, которого задержало какое-то срочное дело.

– Вот это я понимаю! Красивые жесты у испанцев в крови. Посмотреть хотя бы на танго.

Флер была признательна тетке за эту нечаянную ошибку и воспользовалась ею, чтобы отвлечься от прежних мыслей.

– Он же не испанец, Уинифрид. Он – аргентинец. Кстати, и танец тоже.

– Да ну? – сказала Уинифрид, обращаясь скорей всего к самой себе. Лишь только раз ей довелось соприкоснуться с этой прекрасной испано-американской страной – это было, когда ее, ныне покойный, супруг Монтегью осенью 1889 года отправился в Буэнос-Айрес, забрав с собой собственные пожитки, которые уместились в одном чемодане, а заодно и жемчуга Уинифрид. Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения Уинифрид по отношению к ее благоверному, и не столько потому, что жемчуга эти Монти сам подарил ей, а потому, что заплатить за них ювелиру пришлось ее отцу Джемсу. То, что он прихватил с собой еще и какую-то экзотическую балеринку, чьими щедрыми ласками он – по передаче ожерелья – рассчитывал вволю насладиться, ставилось Дарти не в столь уж большую вину. Куда преступней было лишить женщину, урожденную Форсайт, ее основных сокровищ – драгоценностей и спутника жизни. И действительно, открыв футляр и обнаружив, что жемчугов в нем нет, Уинифрид испытала самый страшный за всю свою жизнь удар! Собственно говоря, только следующей весной, когда набедокуривший Дарти вернулся из Аргентины (в трюме! Еще один удар, поскольку никто из имевших отношение к Форсайтам – даже слуги – никогда не путешествовал в подобных условиях!), Уинифрид смогла с уверенностью сказать, которая из этих двух потерь больнее затронула ее. Что там ни говори, а жемчуг всегда жемчуг, а вот Дарти в мятом костюме, в просивших каши ботинках ценности уже не представлял.

– Маме кажется, что он просто обаятелен, – сказала Флер. – Может, и правда.

– Ни на минуту не сомневаюсь. У Аннет всегда был прекрасный вкус. Что касается меня, то я для разнообразия буду только рада новому знакомству. Последнее время я никого, кроме Форсайтов, не вижу.

* * *

Как у тетки, так и у племянницы в результате разговора настроение заметно повысилось, особенно у Уинифрид, которая теперь каждый раз, собираясь в гости, цепенела при одной мысли, что ей предстоит здороваться за руку «бог знает с кем». Узнать, что Майкл позвонит ей попозже, было для нее большим облегчением, пересилившим чувство неловкости от того, что она скрыла от Флер, как обстоит дело в действительности. Ей нужен был вовсе не совет Майкла, а его помощь. На счастье, племянник ее был человеком таким обязательным, что можно было не сомневаться – достаточно попросить его о чем-то, и будьте уверены, он обязательно исполнит вашу просьбу. Что же до ее замечания, будто последнее время она никого, кроме Форсайтов, не видит, так ее единственным желанием было находиться как можно чаще в их обществе. Короче говоря, Уинифрид решила встретиться со своим прошлым и для этого ей нужно было содействие Майкла.

Когда Монтегью Дарти, потеряв равновесие – и в результате этого жизнь, – скатился с лестницы в Париже в 1913 году (от испанской танцовщицы к тому времени осталось только смутное воспоминание), большинство семьи сочло это чудесным избавлением (в духе Форсайтов было посмотреть на происшедшее именно с такой точки зрения – никто из них особенно не рассчитывал на радости загробной жизни). Тем не менее нежные чувства Уинифрид к мужу еще теплились и даже окрепли немного после того, как он покинул этот мир. В его молодости – и ее, разумеется, – Монти был орел – вот слово, которое шло ей на ум. Как старомодно звучит это слово сейчас! А оно с самого начала точнее всего определяло Монти – наряду со многими другими, всплывшими позднее. Мот и паршивая овца были любимыми определениями ее отца, входившими в его привычный лексикон: «Ну конечно! Этот человек просто… Так я и знал!» Другие слова: «мошенник», «пропойца», «бабник» и того хуже – возникали, по мере того как выявлялись соответствующие качества; окончательный вердикт, вынесенный Уинифрид мужу, был: «Всему есть предел», хотя фразу эту она произнесла только один раз.

И все же Уинифрид любила мужа, и его уход из жизни оставил некую пустоту. Она никогда не полагалась на его советы, не хотела от него материальной поддержки, а ближе к концу и вовсе потеряла к нему всякий интерес, но было у него одно качество, которым не обладал ни ее сын Вэл, ни ее отец Джемс, ни даже брат Сомс, – владел этим качеством только Монтегью Дарти. Он не был Форсайтом, и уже это делало его в ее глазах единственным в своем роде.